Джек Лондон - Морской волк. Бог его отцов Страница 53

Пили все. Пили раненые. Пил помогавший мне Уфти-Уфти. Воздерживался один Луи, он только осторожно мочил губы в водке, хотя в шумной веселости не уступал другим. Это была настоящая оргия. Они галдели, обмениваясь впечатлениями дня, спорили о подробностях сражения и братались, забыв о недавней вражде. Пленники и победители икали друг у друга на плече и клялись в вечной дружбе и уважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидающие их в будущем, под железным управлением Вольфа Ларсена. И все проклинали его и рассказывали ужасы о его жестокости.

Это было странное и жуткое зрелище. Тесная каюта с койками по стенам, качающийся пол, тусклое освещение, колеблющиеся тени, то короткие, то чудовищно удлиняющиеся; воздух, тяжелый от дыма, запаха человеческих тел и йодоформа, и разгоряченные лица людей, или, скорее, как я назвал бы их, полулюдей. Уфти-Уфти, державший в руках конец бинта, блестящими, бархатными, как у оленя, глазами смотрел на эту картину, и я знал, что, несмотря на всю мягкость и женственность его лица и фигуры, в нем таится жестокая душа дикаря. Запомнилось мне также мальчишеское лицо Гаррисона, когда-то добродушное, но теперь искаженное злобой; он горячо рассказывал пленникам, на какой дьявольский корабль они попали, и призывал проклятия на голову Вольфа Ларсена.

Имя Вольфа Ларсена было у всех на устах — Вольфа Ларсена, поработителя и мучителя, Цирцеи в мужском образе, превратившего их всех в свиней. Они пресмыкались перед ним и роптали лишь в пьяном виде. «Неужели я тоже одна из его свиней? — подумал я. — А Мод Брюстер? Нет!» Я гневно заскрежетал зубами. Матрос, которого я перевязывал, вздрогнул, а Уфти-Уфти с любопытством взглянул на меня. Я почувствовал в себе внезапный прилив сил. Моя любовь превращала меня в богатыря. Я ничего не боялся. Я готов был пробиться сквозь все опасности вопреки воле Вольфа Ларсена и тридцати пяти годам затворничества. Все кончится хорошо. Я позабочусь об этом. С новой бодростью и сознанием силы я вышел из этого ревущего ада и поднялся на палубу. Белесый туман скользил сквозь тьму, воздух был чист и спокоен.

На кубрике, где лежали оба раненых охотника, была та же картина, но только здесь не ругали Вольфа Ларсена. Я с большим облегчением вышел снова на палубу и направился на корму, в кают-компанию. Ужин был готов, и Вольф Ларсен с Мод поджидали меня.

Пока весь экипаж спешил напиться, капитан оставался трезв. Ни капли вина не коснулось его губ. Он не решался пить при таких обстоятельствах, когда мог полагаться только на Луи и на меня, причем Луи был уже занят у штурвала. Мы плыли сквозь туман без дозорного и без огней. Меня удивляло, что Вольф Ларсен дал матросам столько виски, но, очевидно, он лучше знал их психологию и умел спаять дружбой то, что началось кровопролитием.

Победа над Смертью-Ларсеном, по-видимому, произвела на него большое впечатление. Накануне вечером он довел себя до хандры, и теперь я с минуты на минуту ожидал от него какой-нибудь вспышки. Но все шло гладко, и он был в прекрасном настроении. Я думал, что блестящий захват стольких охотников и лодок задерживает обычную реакцию. Как бы то ни было, хандра прошла, а дьявол не просыпался. Так мне казалось тогда. Но увы! Как мало я знал его! Именно в это время он замышлял нечто еще более ужасное, чем все, до сих пор виденное мною.

Как я уже сказал, при моем входе в каюту он был в прекрасном настроении. Его уже несколько недель не мучила головная боль, глаза были ясны и сини, как небо, бронзовый загар говорил о цветущем здоровье, жизнь мощным потоком струилась по его жилам. В ожидании моего прихода он оживленно разговаривал с Мод. Темой их беседы был соблазн. Вольф Ларсен доказывал, что соблазн только тогда является таковым, когда человек поддался ему и пал.

— Видите ли, — говорил он, — по моему мнению, человек, поступая так или иначе, повинуется своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть боли или насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его толкает на это желание.

— Но допустим, что у него возникли два противоположные желания, и одно из них препятствует удовлетворению другого. Что же тогда? — перебила его Мод.

— К этому я и вел, — ответил капитан, но она продолжала:

— В борьбе этих двух желаний сказывается душа человека. Если эта душа благородна, она последует хорошему побуждению, если же нет, то это душа низменная. Но решает во всех случаях именно душа.

— Вздор и чепуха! — нетерпеливо воскликнул он. — Решает желание. Возьмем человека, который хочет напиться. С другой стороны, он почему-либо не хочет быть пьяным. Как он поступит? Он игрушка, он раб своих желаний и повинуется более сильному из них. Вот и все. Его душа не имеет к этому никакого отношения. Как может он желать пить и отказаться от этого? Если желание остаться трезвым берет верх, то, значит, оно сильнее. Соблазн тут ни при чем, если только… — Он остановился, чтобы овладеть новой мыслью, мелькнувшей у него в уме. — Если только он не испытывает соблазна остаться трезвым. Ха, ха! — захохотал он. — Что вы думаете об этом, мистер ван Вейден?

— Что ваш спор не стоит выеденного яйца, — сказал я. — Душа человека — это его желания. Или, вернее, совокупность его желаний. Поэтому вы оба неправы. Вы придаете значение только желаниям, не считаясь с душой. А мисс Брюстер придает значение только душе, не считаясь с желаниями. А между тем, в сущности, душа и желания — одно и то же. Однако, — продолжал я, — мисс Брюстер права, утверждая, что соблазн остается соблазном независимо от того, поддался ли ему человек или победил его. Огонь раздувается ветром, пока не начинает бушевать грозным пламенем. Желание подобно огню. Оно, как ветром, раздувается созерцанием желаемых предметов. Тут и зарождается соблазн. Он — тот ветер, который раздувает желание, пока оно не завладеет человеком. Иногда он для этого недостаточно силен, но если он хоть сколько-нибудь усилил желание, его уже можно назвать соблазном. И, как вы говорите, он может толкать и на добро, и на зло.

Садясь за стол, я был очень доволен собой. Мои слова звучали весьма решительно. По крайней мере, они положили конец спору.

Вольф Ларсен был необычайно разговорчив. Такого желания говорить я еще никогда не замечал в нем. Казалось, скопившаяся в нем энергия ищет выхода. Через минуту он уже затеял спор о любви. Как всегда, он отстаивал материалистическую точку зрения, а Мод — идеалистическую. Что касается меня, то я лишь изредка вставлял несколько слов, вообще же не принимал участия в этом разговоре.

Вольф Ларсен говорил блестяще, но Мод не уступала ему в остроумии, и на некоторое время я даже потерял нить разговора, любуясь ее лицом. Оно редко покрывалось румянцем, но сегодня порозовело и оживилось. Спор, видимо, доставлял ей большое удовольствие, а Вольф Ларсен прямо упивался им.