Юрий Сенкевич - С Хейердалом через Атлантику. О силе духа в диких условиях Страница 8

Между экспериментами с материалом и экспериментами с законченным судном существует огромная разница.

Мои собственные испытания судов из камыша на острове Пасхи, в Перу и Мексике по одну сторону Атлантического океана и из папируса на озере Чад и у истоков Нила – по другую произвели на меня чрезвычайное впечатление.

Ни одно другое судно не сравнится надежностью, остойчивостью и грузоподъемностью с такой лодкой».

Последние камышовые лодки употреблялись индейцами племени серис на Калифорнийском заливе еще в шестидесятых годах нашего века; до сих пор они широко распространены на озере Титикака и встречаются кое-где на северном побережье Перу.

В Африке такие же лодки, но из папируса, с двуногой мачтой, с загнутыми носом и кормой, строились на атлантическом побережье Марокко почти вплоть до начала второй мировой войны.

И там, и здесь это были маленькие лодки, на которых плавали полунищие рыбаки. Но старинные рельефы и росписи говорили о лодках подобного типа, однако гигантских, вместительных, двухпалубных – не о лодках уже, а о кораблях, военным строем идущих по океану.

Именно на таких судах древние мореплаватели могли пересечь с востока на запад Атлантику.

Сформулировав для себя эту мысль, капитан «Кон-Тики» уже не знал покоя. Он жаждал эксперимента, жаждал ощутить на губах его соленый вкус, – отправился на Титикаку, затем и Африку, на озеро Чад, разыскал там мастеров-строителей, которые согласились изготовить корабль по древнеафриканскому образцу…

Обо всем этом гораздо подробнее пишет сам Хейердал в книге «Экспедиция “Ра”». А мне надлежит рассказывать о другом.

Планы экспедиции вынашивались, определялся маршрут, проектировался корабль, в каюте которого предусматривалось и для меня место, – а я обо всем этом и не подозревал.

Я занимался своими делами, жил своей жизнью, – а в Советский Союз, в Академию наук шло письмо. В нем Хейердал извещал, что готовится проверять мореходные качества папирусного судна, что формирует интернациональный экипаж и есть в этом экипаже вакансия судового врача. И просил подыскать такового – чтоб знал английский язык, не жаловался на здоровье, обладал экспедиционным опытом и – обязательно! – чувством юмора, потому что предполагаются обстоятельства, в которых оно может оказаться крайне полезным.

Письмо переслали в Министерство здравоохранения, оттуда – в главк. Профессор Николай Николаевич Туровский просмотрел утреннюю почту и сидел в некоторой задумчивости. И пожаловался случайно заглянувшему в кабинет моему другу и начальнику:

– Вот не было хлопот, Хейердал просит прислать врача, где его взять – с английским и с юмором?

– А что его искать, – сказал начальник. – Он есть. Пошлите Сенкевича. Только что прилетел из Антарктиды, здоровый, не укачивается.

Что он прибавил насчет моего чувства юмора, до сих пор не знаю. Между прочим, когда он в тот же день передал мне содержание разговора, я сперва принял это именно за шутку, за розыгрыш. Но положение оказалось серьезным, меня включили в список кандидатов, конкурс был не маленький, видимо, не один мой шеф заходил к Туровскому в кабинет, – и то, что в конце концов повезло мне, а не кому-то другому, разумеется, во многом случайность. Вскоре меня вызвал заместитель министра Аветик Игнатьевич Бурназян:

– Не трусишь?

– Вроде бы нет.

– Почему вроде бы?

– Но ведь я не знаю, чего бояться!

Увы, через три месяца, сидя в самолете, я четко знал, чего боюсь. В который раз листал русско-английский словарик, снова и снова мысленно повторял приветственную речь, ужасался ее высокопарности и банальности, без конца менял варианты, совсем в них запутался и мечтал лишь о том, чтобы самолет – он и без того опаздывал – летел до Каира как можно дольше.

Я боялся встречи с Туром! Боялся показаться неловким, косноязычным, предстать в невыгодном свете, – первое-то впечатление самое сильное, станет он разбираться! Попросту отошлет обратно, что ему – замены не найти?!

Уже в салон пахнуло прохладным ночным воздухом, пассажиры двигались к выходам, а я будто прилип к креслу. Наконец стюардесса громко спросила: «Есть в самолете русский врач? Его ждут у трапа!» – и я решился, сосчитав в уме до пяти.

У меня в руках была канистра со спиртом, ее не разрешили провозить в багажном отделении, и весь полет пришлось ее баюкать. Прижимая канистру к груди, я медленно спускался по трапу, не сводя глаз со стоявшего внизу моложавого, подтянутого мужчины со значком, изображавшим бородатого Кон-Тики, на пиджаке.

Первое, о чем он осведомился, было:

– Что это у вас?

– Спирт, – ответил я.

– Очень рад. – Он прищурился понимающе и довольно ехидно, глядя на внушительную канистру, а я глядел на него, и волнения мои с каждой секундой рассеивались. Мне уже казалось, что мы знакомы давным-давно.

Заготовленная приветственная речь не пригодилась. Тур деликатно отложил расспросы и разговоры на утро, отвез меня в отель и пожелал спокойной ночи.

Однако я почти не спал в ту ночь.

Слишком многое сразу навалилось – перелет, Каир, перемена климата, незнакомые запахи, легендарный Хейердал где-то близко, за стенкой, – короче говоря, я чуть свет был на ногах, и первое, что я увидел, взглянув в окно, была пирамида Хеопса.

Позже я узнал, что номер с видом на пирамиды, так заботливо выбранный для меня Туром, влетел ему в копеечку.

Может быть, об этом надо рассказывать как-нибудь иначе, с восклицательными знаками, лирическими излияниями и краткими сведениями о фараоне Хуфу, но я не умею этого. Вышел из гостиницы, мимо загона, в котором просыпались ослы и верблюды, отправился к пирамиде, стоял у ее подножия, трогал камень рукой и думал о том, что, конечно же, люди, соорудившие такое чудо, могли и переплыть океан, и о том, что связь времен неразрывна, и как это прекрасно и непостижимо, что мне с товарищами предстоит пройти дорогой древних и повторить их маршрут.

Тур Хейердал руководит оснащением лодки «Ра». 1969 г. Фото Николай Кислов.

«Слушающий узнает больше, чем говорящий. И как ветер, так и люди, продолжающие жить среди природы, многое могут рассказать нам такого, чего не услышишь в стенах университетов»

(Тур Хейердал)

А вокруг, несмотря на рассветный час, шумела толпа гидов, они дергали меня за рукава и предлагали сфотографироваться верхом на дромадере, и я позорно удрал от них обратно в отель.

Тур ждал меня и удивился, что я уже успел погулять; кажется, его порадовало, что я – такая ранняя пташка. Легкий завтрак – джем, тосты, масло, кофе, – и мы сели в джип, который повез нас к месту строительства «Ра».

Волновались мы оба необычайно: я – потому, что не терпелось увидеть корабль, Тур – потому, что ждал, как мне понравится «Ра», и страстно желал, чтобы он мне понравился.

Мы беспокойно ерзали на сиденьях, улыбались и переглядывались, и Тур стремился рассказать сразу обо всем: и о том, что скептики пророчат – больше двух недель корабль на плаву не продержится, но это враки, он только впитает влагу – и все, вода в воде не тонет; и о некоем экспериментаторе, который у себя дома в ванне замочил стебли папируса, выдержал их там некоторое время и обнаружил, что гниют, и торжествующе написал об этом Туру…

– А я ему ответил, что нужно менять в ванне воду!

Мы обогнули пирамиды и спустились в лощину, в овражек, там стояло несколько белых палаток, но их я заметил уже потом, – сперва я увидел Ее.

В лучах солнца, начинавшего припекать, желтым золотом сверкала, и блестела, и пахла свежим сеном странная и прекрасная ладья с загнутыми носом и кормой.

Она была словно из сказки.

Она ужасно мне понравилась.

Я обежал ее вокруг, потом обошел медленно, потом, едва дождавшись приглашения, а может быть, даже и не дождавшись, скинул туфли и босиком ступил на ее упругую палубу, она пружинила и напоминала о детстве, о сенокосе в деревне, – как сладко и страшновато было тогда стоять на верхушке свежего стога, острый медовый запах увядающей травы бил в ноздри, над головой плыли белые облака, и если запрокинуть голову, казалось, что это не облака, что это ты сам плывешь…

Хотелось немедленно заглянуть во все закоулки, потрогать все веревочки и канаты и скорей-скорей закончить сборы, достроить, довязать и дозакрепить все, что нужно, бросить в каюту вещички и отплыть, отплыть наконец!

Тур видел, как я счастлив, и сам был счастлив от этого, и делал вид, что ничего особенного, корабль как корабль, вокруг и кроме него немало интересного. Он потянул меня туда, где в чане намокали папирусные кипы. Взял стебель и опустил его вертикально в бочку, нажал и отпустил резко, и стебель вылетел, как пробка, – вот какая плавучесть! – а Тур сиял.

У него и еще было что мне показать: он подошел к чану и прыгнул, как был, в светлом костюме, на связку папируса, забалансировал, вот-вот упадет, – я испугался, а Тур смеялся и объяснял, что на эту же связку, будь свободное место, могли бы встать еще трое.