Владимир Гораль - Приключения моряка Паганеля Страница 8

– Най, най! Он не есть сволочь. Он есть… как это – найс соул? – повернулась она ко мне.

– Душка! – догадался я.

– Йа! Йа! Дущка! – Ленни запрыгала на месте прелестной козочкой, рискуя уронить пирог на палубу. Доверив безопасность деликатеса моим надежным рукам, она приблизилась к новорожденному и нежно чмокнула его в пылающую, пунцовую щеку.

– Хэпи бефдэй ту дущка! – провозгласила Ленни, смеясь и победно подняв руки.

Рыжего, видимо, проняло до глубины его арийско-русского естества. Не зря говорят, что многие немцы сентиментальны. Гена весь вечер не сводил с Ленни преданных голубых глаз. Изрядно же разогревшись с помощью очередной бутылки с чайным клипером на этикетке, – у норвежцев за душой оказался целый ящик, – именинник принялся угрожать несуществующим обидчикам девушки, используя при этом оба доступных ему языка. Что касаемо пирога, то он оказался не только с рыбой, что не удивило, но и с ревенем, – и в этом была некая скандинавская пикантность. Испекла его Ленни при мощной поддержке пышнотелой Марты, чьим оригинальным предложением о кормлении я так и не воспользовался. Чего уж там, опыт приходит с годами, а тогда молодой был, глупый, влюблённый! В кубрике было очень тесно и очень весело. Помню ощущение распирающей юношеской гордости, когда дивно благоухающая Ленни уютно расположилась у меня на коленях. Я тут же неимоверно вырос в собственных глазах. Моя обычная застенчивость мгновенно скрылась в волнах гормонального шторма, и я обозрел товарищей по застолью взглядом бывалого морского орла. Меня охладила и даже несколько привела в чувство чуть заметная, презрительная ухмылка нордического красавца Фритьофа, явно адресованная нашей паре. Я с язвительной неприязнью подумал, что ему весьма пошла бы чёрная эсэсовская фуражка с высокой тульей. И еще я был почти уверен, что, выскажи я ему это в лицо, он примет это как комплимент. Незаметно дело дошло до культурной программы. Старшина Толяныч достал свою семиструнку и, настроив её, взял несколько виртуозных аккордов. Семен Анатольевич давал свою любимую «Вершину» из кинофильма «Вертикаль». В 1967 году он, молодой инструктор по альпинизму, познакомился с великим Высоцким на съемках этого фильма. Они были, что называется, родственные души, и даже внешне чем-то похожи. Только Семен был повыше ростом и, как признавался сам Владимир Семенович, лучше, профессиональнее играл на гитаре.

– Профессиональнее не значит – талантливее, – парировал Семен Анатольевич. Через два месяца, в конце июля, он выйдет под бодрую песенку о Московской Олимпиаде из радиорубки, сжимая в руке смятую радиограмму.

– Семёныч умер, – почти прошепчет он пересохшими губами и замолчит надолго, уставившись на сидящую у кромки фальшборта серую чайку. А в тот вечер тесный кубрик, набитый людьми, захватила мощная энергетика великой песни, не нуждающейся в переводе. Всякий раз, услышав ее, я вижу лицо Семена, вдохновенно поющего эти строки, – строки, ставшие его судьбой:

Нет алых роз и траурных лент,И не похож на монументТот камень, что покой тебе подарил.Как Вечным огнем, сверкает днемВершина изумрудным льдом,Которую ты так и не покорил.

Семен погиб через год, в горах на Кавказе, спасая в неожиданный буран группу неопытных альпинистов.

Глава 8. Поэтический вечер боцмана Друзя

Устав от гама и тесноты матросского кубрика, мы с Ленни покинули пирующих друзей и поднялись по трапу, на свежий воздух. Здесь на верхней палубе мы встретили группу лирически настроенных мужчин. На круглых бухтах швартовных тросов, укрытых чистой ветошью, у возвышения трюмного люка, накрытого чистым куском парусины, словно за столиком уличного кафе, сидели четверо: старшина Толяныч тихо напевал что-то под перебор своей семиструнной гитары. Капитан Владлен Георгиевич солидно восседал во главе стола, словно седобородый посажённый отец на деревенской свадьбе. Рядом старпом Савва Кондратьевич печально покачивал бритой головой в такт гитарным аккордам. И довершал живописную группу колоритных мужчин незаменимый и вездесущий боцман Друзь. К нашему с Ленни внезапному появлению компания отнеслась вполне доброжелательно. Суровый доселе Владлен заулыбался и даже слегка разрумянился, отчего стал походить на подтаявшего деда Мороза.

– Ситдаун, доча, – похлопал он на место подле себя.

– О, май гад. Как он похож на мой дед Урхо! – прошептала мне на ухо Ленни.

– Ну, кэп наш не такой уж и гад, – сострил я не то, чтобы удачно.

Тем временем изрядно поддатый боцман, что называется «снял тапочки и полез в душу». Обняв нас с Ленни за плечи, он со слезой в голосе, принялся причитать:

– Ребята мои дорогие! Смотрю я на вас, и душа рыдает. Вы же классика – Рома и Юля, Орфей и Эвридика – вечный сюжет.

Боцман еще чего бы наговорил, но мужика захлестнули эмоции и он, всхлипнув, с влажным носом полез целоваться. Полез, естественно, не ко мне. Ленни, прижав к груди сжатые кулачки, со смущенной улыбкой попыталась спрятаться за моей надежной спиной. Спасая свою юную подругу от боцманских ласк, я сам бросился в его благоухающие объятья.

– Устиныч, стихи почитаешь? Что-нибудь из классиков. Свои, например, – пришёл нам на помощь Семен. Бронислав Устиныч окинул публику вмиг прояснившимся взором.

– Вальдамир! – Боцман вскинул голову и принял позу, подобающую, на его взгляд, поэтической декламации.

– Елене, если затруднится с пониманием, все поясню сам.

– На языке Шекспира и Бернса? – догадался я.

– Именно! – не без вызова подтвердил благородный служителя Аполлона и открыл свой поэтический вечер: – Ода в белом верлибре, – посуровев лицом и голосом, провозгласил декламатор. Мне же, не знаю – почему, примерещилось: Ода о белом верблюде.

– Раскинулся залив широкий, на много милей врезался он в землю!От брака с солнцем и луной полярной рожден им был на побережье город, —

драматично зарокотал боцман.

Я тут же живо представил себе картину: как на некое побережье ползет на четвереньках хронически нетрезвый мужчина с роковой фамилией Залив. Мужчина нетрадиционно обременен огромным животом.

Несчастный басом стенает и охает, явно собираясь рожать, и не каких-то там мальчиков и девочек, ан нет – целый город! Несколько смущала проблема отцовства. Хотелось спросить: кто же, собственно, из двух небесных полярников – луна или солнце – собирается отвечать за содеянное?

– Яай шеонер икке! Я не понимай! – забеспокоилась Ленни.

– Я тоже, – поспешил успокоить я девушку. Тут зазвучали патриотические мотивы, правда, уже не в белом, а скорее в военно-морском верлибре. Лицо Устиныча приобрело воинственное выражение, а голос посуровел:

– В борта союзного конвоя торпеды крупповский металлвгрызался хищно, за собою надежды он не оставлял.Но след пиратской субмарины не растворялся в глубине.Качались траурные пятна на русской северной волне!

«Вот это уже лучше, – решил я, – народу должно нравиться. „Глубине – волне“ даже как-то захлестывает».

– Йа, таккь. Я понимай. Cтихи про война с Гитлер. Итс ноу бэд. Этто не плохо, – подтвердила мое впечатление Ленни.

Далее последовали производственные сонеты. Устиныч здесь «замахнулся на Вильяма нашего Шекспира»:

– Постыла жизнь и ни к чему пытатьсядостоинства хоть каплю сохранить.Несчастный человек, я должен унижаться,лишь б что-нибудь на складе получить.

Частица «лишь б», произнесенная с нервическим скрежетом зубовным, впечатляла особо. Драматически прозвучало стихотворение «Под судом». Эта была реальная история из жизни Устиныча, когда на траулере «Краснознаменск», в народе прозванном «Измена», на боцмана попытались повесить крупную недостачу и даже открыли уголовное дело, грозившее ему немалым сроком за хищение соц. имущества. Особенно эффектно звучала кульминация:

– Бьют склянки, значит, срок отмерян,в глазах уж меркнет жизни свет,и старый боцман на «Измене»к виску подносит пистолет…

Какой системы, калибра, откуда взялся и куда подевался этот самый пистолет – история умалчивает. Скорее всего, эта была ракетница, стреляться из которой было бы несколько не эстетично. Зато доподлинно известно, что за работягу-боцмана заступились почти все капитаны флота и, «поставив на уши» транспортную прокуратуру, заставили следователей «спустить дело на тормозах».

Постепенно стихла стихия советско-норвежской дружбы. Я проводил Ленни по трапу ровно до границы её территории. Все-таки военный корабль не прогулочная яхта, да и демократичности наши соседи выказали более чем достаточно. Опустели палубы обоих бортов, и из своей каптерки под полубаком появился все тот же Устиныч. Это неудивительно, ведь судно – это место, более всего напоминающее театральную сцену. Здесь постоянно мелькают одни и те же персонажи. Я заступил на вахту у трапа «бдеть вахту». Скучно не было – переполняли впечатления прошедшего дня, да и вообще состояние влюблённости не располагает к скуке. Поэтический вечер для меня продолжался. Помню, что всю ночь напролёт читал про себя разные лирические стихи и до того дошёл, что к утру пару раз прослезился. Эти мои порхания в небесах как всегда испортил поднявшийся по трапу из кубрика помятый именинник. Геша взглянул тухлым взглядом на мою просветлённую высокими чувствами и поэзией физиономию, пошло зевнул и посоветовал: