Изгнанники, или Топ и Харри - Лизелотта Вельскопф-Генрих Страница 70

сказал что-нибудь. Харка продолжал размышлять. А где же находились все эти вещи предыдущей ночью, когда он проник в эту пещеру? По эту сторону от водопада их не было. Иначе бы он их заметил, и это бы его вовремя насторожило. Значит, Маттотаупа и Джим размещали свое логово по ту сторону воды. И только когда Джим был ранен, Маттотаупа перенес одеяла и провиант к выходу. Это казалось ясным. Но почему Джим в ту ночь, когда столкнулся с Харкой, не имел при себе револьвера? Ведь для белых револьвер – оружие, с которым они никогда не расстаются. Если Джим отдалился от лагеря, не взяв с собой револьвер, он замышлял что-то такое, в чем револьвер был бы ему помехой. Этот вопрос оставался открытым и вызывал в Харке снова и снова неопределенное подозрение.

Джим никак не мог знать, что Маттотаупа и Харка были внутри горы и тоже слышали устрашающее рычание. Об этом отец и сын условились. Тот ужас, какой Харка испытал внутри горы, когда раздался этот могучий и враждебный рев, уже немного утих в воспоминаниях юного индейца, превратившись в благоговение перед силой, хранившей тайну горы и нагнавшей страху даже на Джима. Древняя легенда о Большой Медведице издавна была знакома Харке по рассказам Унчиды и шамана племени. Но теперь она превратилась для него в реальность. Он был не только сын Маттотаупы. Он чувствовал себя еще и сыном Большой Медведицы и был перед ней в долгу.

При всех этих мыслях и чувствах Харка не забывал и про свою службу разведчика. Ему нетрудно было нести ее, потому что вся местность была ему знакома с детства – еще с тех времен, когда стойбище рода Медведицы стояло на южном склоне Черных холмов. Те возвышенности и неровности земли, которые Харка использовал теперь для укрытия и с гребней которых озирал окрестности, когда-то были горками, где мальчики катались на санках; полозьями для этих санок служили ребра бизонов. Всю эту прерию Харка, будучи предводителем мальчишеской ватаги Молодых Собак, со своими товарищами исходил в поисках следов дичи вдоль и поперек, надев на мокасины снегоступы, чтобы не проваливаться. Каждая впадина, каждый холмик, каждый поток, темной лентой скользящий вдаль среди заснеженных берегов, будили в нем воспоминания. О том, что Харка помнил, он никогда не говорил с отцом. Далеко в городах белых людей и далеко на севере у сиксиков он вспоминал о своем давнем детстве лишь в сокровенной глубине души. Но сейчас, когда он снова видел все, что было свидетелем его детства, его гордого и радостного возрастания, когда зимняя ночь стояла одиноко и тихо, а сам он был с этой прерией один на один, – тут он мог перенести мысль о своем изгнании и отверженности лишь потому, что все его молодое существо не допускало даже предположения, что это его окончательная судьба. Он не собирался прекращать борьбу, он, сын Большой Медведицы, равный своим товарищам по племени.

Топ и Харри

На дорогу до блокгауза Беззубого Бена индейцам с тяжелораненым понадобилось четыре долгие зимние ночи. Днем они располагались на привал. Джим был при смерти, и Харка желал ему погибели, но живучий, как подстреленный бизон, белый продолжал дышать.

Однажды утром юный индеец увидел Найобрэру и заснеженный блокгауз на другом ее берегу. Солнце висело в зимнем тумане в виде красного круга. Вода дымилась. Песчаные отмели возвышались над ее поверхностью, река совсем обмелела. Следов было мало. Зимой у Беззубого Бена почти не было постояльцев, глушь страшила охотников. Харка остановился, оглядывая картину, и раздумывал. Он знал этот блокгауз и знал хозяина. Бен не был таким надежным, как старина Абрахам. Подлец, вот кто он был. Когда напали на художника Морриса, чтобы ограбить его, и Маттотаупа с Харкой поспешили ему на помощь, Бен и его подельники затолкали Харку в колодец под полом. Если бы все пошло так, как они рассчитывали, Харке не быть бы живу. Юный индеец с тех пор держался настороже, но страха перед подлецом не испытывал, несмотря на пережитый опыт.

Страх он испытывал перед Джимом. Но и от этого страха надеялся избавиться, когда подрастет.

Харка переехал обмелевшую реку вброд.

Бена нигде не было видно. Но из дверей блокгауза, на широкой его восточной стороне, вышли две женщины. Одна была коренастая и крепкая, типичная жительница приграничья. Хмурое, почти зловещее, морщинистое лицо. В руке она держала винтовку, и это ей подходило. Вторая была молодая и подвижная; она выглядывала из-за плеча старшей и посмеивалась.

Юный индеец подъехал к порогу дома, но не галопом и не вздыбил коня. Такой заведенный обычай казался ему неуместным по отношению к женщинам. Он приблизился шагом, дал своему мустангу остановиться самому и сказал, обращаясь к старшей женщине:

– Рыжий Джим скоро будет здесь. Где Бен?

– Он даже разговаривать не станет с бандитской сворой! – выкрикнула женщина с такой яростью, будто долго надувала пузырь гневом, пока тот не лопнул. – Откуда ты взялся, краснокожее отродье? С вами, бродягами и бандитами, навсегда покончено: вы только жрете и крадете, а потом не платите!

Она впихнула обратно в дом девушку, которая с любопытством выглядывала через ее плечо, и сама последовала за ней, громко хлопнув тяжелой дверью. Харка наблюдал, как ствол ружья тут же высунулся из бойницы у входа.

Он усмехнулся, развернул коня и не торопясь поехал обратно, на северный берег реки, и только оттуда пустил Чалого в галоп.

Когда он доскакал до Маттотаупы и Джима, те уже расположились в ложбине на привал. Джим глотал обледеневший снег, чтобы остудить свой пересохший рот.

Харка соскользнул с коня.

– В блокгаузе Беззубого кое-что изменилось, – доложил он отцу безучастным тоном. – Приехала его жена и больше не пустит «бандитскую свору».

– Как ты себя вел?

– Я передаю тебе ее слова.

На лице Маттотаупы отразились разочарование, гнев и озабоченность – не открыто, сдержанно, подспудно. Но Харка знал своего отца достаточно хорошо, чтобы уяснить: разочарование и гнев относятся не только к новой хозяйке, а озабоченность касается не только Джима. Маттотаупа больше не понимал своего сына.

– Побудь с Джимом, – распорядился он. – Я съезжу в блокгауз; уж меня-то баба не обратит в бегство. Джиму больше нельзя оставаться без крова.

Пока этот разговор шел в заснеженной прерии, ссора разгоралась и в темном блокгаузе на Найобрэре. Снаружи дом был темным, потому что был хорошо просмолен, а изнутри