Сергей Цейтлин - Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио

Сергей Цейтлин

Закат над лагуной

Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой

Каприччо

© С. Цейтлин, 2016

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2016

Автор выражает благодарность Марино Дзорци за бесценные советы и помощь при написании этого романа.

1

Влажным утром 18 января 1782 г. (по григорианскому календарю), пока на поверхности Бачино ди Сан-Марко еще не совсем рассеялась густая светло-серая дымка, к набережной Скьявони приближался на веслах небольшой двухмачтовый галиот с овальным корпусом и маленьким, даже несколько приплюснутым носом[1].

У передней мачты стояли две фигуры: одна невысокая, стройная, в щегольском зимнем плаще и черной треуголке; другая повыше, пухловатая, в меховом головном уборе и плотно укутанная в длинную шубу. Они стояли неподвижно, словно статуи, застыв в безвременности, но не от холода, а от пронзительной красоты, которая открывалась перед ними. Вокруг судна живо и радостно качалось бесчисленное количество ярко украшенных шлюпок, гондол и пеот[2], торжественно приветствуя долгожданных гостей. Над крышами прибрежных палаццо к бледно-голубому небу стремился огромный зеленый пирамидальный шпиль, а на самой верхушке золотой ангел ловил слабые лучи восходящего солнца.

Как только галиот причалил к пристани, на палубе засуетился экипаж, вынося из каюты саквояжи, сумки и сундучки – короче, все, что обычно составляет багаж богатой сановной пары, путешествующей далеко от родины. С правого борта моряки спустили к причалу деревянные сходни, и когда пара со скрытым нетерпением подошла к борту, на набережной прозвучали звонкие аплодисменты.

Но двое долго не спускались на пристань. Восторг, который они испытывали, не позволял им вести себя свободно и решительно. Терпкий, соленый воздух игриво щекотал их лица. Легкий прибой плескался среди тинистых свай, добегая до ног ликующей публики. Громкие приветственные возгласы, раздающиеся на всех европейских языках, сливались с острыми криками чаек, кружащихся над галиотом. Птицы парили высоко над мачтами, дерзко тянулись выше и выше, а потом застывали в полете и, расправив крылья, медленно и самоуверенно планировали к воде.

Наконец из толпы вышел плечистый господин средних лет в тяжелой широкой карминной тоге, длинном белом парике и красной биретте. Он подошел к сходням, снял свой головной убор и, поклонившись, представился доброжелательным бархатным голосом:

– Je m’appelle Francesco Pesaro. Bienvenus à Venise, Monsieur le Comte et Madame la Comtesse du Nord![3]

Был момент напряженной тишины. Венецианцы с волнением смотрели на гостей, надеясь произвести на них положительное впечатление. Граф сделал шаг вперед, и неожиданно тоже снял свою треуголку, и поклонился великому городу:

– L’onore è tutto nostro, Serenissimi Signori![4]

Опять венецианцы взорвались аплодисментами, радуясь, что граф к ним обращается на их родном языке.

Граф с графиней сошли на сушу, и синьор Пезаро представил им свою полную рыжеволосую сестру Лауру, сопровождающую брата-холостяка на всех официальных приемах. Пезаро также представил паре своего самого близкого друга и коллегу синьора Джованни Гримани, занимающего должность Savio della Terraferma, то есть мудреца Материковой области.

Пока гости здоровались и обменивались комплиментами со знатными венецианцами, к пристани причалил еще один галиот, из которого сразу же выпрыгнули несколько лихих офицеров высокого ранга, но невысокого – как и сам граф – роста.

– Voila ma suite![5] – воскликнул граф.

На палубу медленно вышли три высокие дамы в соболиных шубах изысканного фасона. Не оглядываясь, они осторожно подступили к борту и остановили строгие взоры на копошащейся на набережной толпе.

– Боже, какие красавицы! – прошептал один венецианец другому.

– Мне кажется, что я Парис. Но я не знаю, какую богиню выбрать! – ответил второй.

Офицеры поторопились к сходням и помогли дамам спуститься на сушу. Все это время не только венецианские мужчины, но и все венецианки не могли отвести глаз от этих трех иноземок, из мглы явившихся на их остров. Редко кто в Венеции встречал подобную красоту. Все в них было необычным: гладкая кожа, белая, как истрийский мрамор; радужки глаз, будто тающий иней, у одной – карие, у второй – зеленые, у третьей – лазоревые; осанка – горделивая, но сдержанная. Дамы чувствовали на себе любопытные, пристальные взгляды окружающих, но никак не реагировали. Они спокойно сели в узорчатый фельце[6] предоставленной им гондолы, и длинное черное судно, развернувшись, ровно поплыло по направлению к гостинице в сопровождении парадных шлюпок и пеот.

Впереди два коренастых гондольера ритмично продвигали гондолу, в которой сидели граф с графиней и синьор Пезаро с сестрой. Граф мало разговаривал. В отличие от своей супруги, которая усердно обсуждала последние французские моды с синьорой Лаурой, он предпочитал наслаждаться своими первыми впечатлениями о городе. Он постоянно выглядывал из окон фельце, любуясь, как счастливейший ребенок, загадочной живописностью бухты, а потом роскошными фасадами грандиозных палаццо, обрамляющих извилистый Большой канал. Синьор Пезаро старался вообразить ту далекую страну, из которой прибыли гости. Она ему казалась такой своеобразной и самобытной, что он даже не знал, как начать о ней разговор. Он никогда не встречал никого с того края земли, лишь изредка он слышал какие-то обобщенные мнения о том народе, сложившиеся у европейских дипломатов.

Однако граф дю Нор ему сразу понравился. Ему понравились чистосердечие и искренняя любознательность графа. Его очаровала спонтанная, даже инфантильная восторженность иностранца, особенно когда он высовывал из фельце свою маленькую голову и вдыхал прохладную влагу. Пезаро внимательно изучал черты молодого лица: его открытый высокий лоб, живые чуткие глаза, изящно причесанные светлые брови и милый приподнятый кончик носа. «Сколько же ему лет? – подумал Пезаро. – Двадцать шесть, двадцать восемь? Максимум тридцать? Ему все у нас кажется сказкой. Но так и должно быть. Все форестьеры у нас ощущают себя будто в сказке…»

Гондолы причалили к гостинице Леон Бьянко, расположенной в самом старом палаццо на Большом канале Ка'да Мосто, принадлежавшем в XV веке известному мореплавателю Алозию да Мосто. В ярко освещенном византийском вестибюле синьора Лаура рассказала гостям, что первые два этажа палаццо были построены в конце XII века, а два верхних добавлены в XVII в.

– С'est incroyable![7] – протяжно произнес граф, с открытым ртом рассматривая сверкающие муранские люстры.

Синьор Пезаро и его сестра тепло простились с супругами, пригласив их, разумеется, со всей свитой на бал, организованный в их честь в Казино де Филармоничи на площади Сан-Марко.

Проводив сестру домой, Пезаро тут же повелел своим гондольерам доставить его во Дворец дожей на заседание Совета десяти[8].

По закону каждый венецианский чиновник был обязан доложить о любой, даже о самой случайной и незначительной, встрече с иностранным лицом. Даже Франческо Пезаро, занимающий важнейший пост прокуратора Сан-Марко (чин, по престижу уступающий только чину самого дожа), должен был отчитываться перед этим органом. Однако визит графа дю Нор долго и тщательно готовился во всех инстанциях Венецианского государства, так что Пезаро явился перед Советом не объясняться, а только рассказать о ходе дела. И поскольку речь шла не просто об очередном торжественном приеме кого-то из европейской знати, а о чем-то гораздо более важном, то Пезаро знал, что каждое его слово будет рассматриваться с особой серьезностью.

– Ну что? – машинально спросил гладкокожий семидесятидвухлетний дож Паоло Реньер, не дождавшись, пока Пезаро сядет напротив.

– Вроде все прошло хорошо, – ответил Пезаро, заметив, что остальные члены Совета смотрели на него ястребиными взглядами.

Зал Совета десяти находился на втором этаже Дворца дожей, между Золотой лестницей и Залом компаса. Он был сырым и печально-тусклым, несмотря на большие окна, пышную золотистую резьбу и красочные картины, украшающие потолок и стены. Окна выходили на Дворцовый канал и на мост-туннель, соединяющий Дворец со зданием на противоположной стороне канала, в котором размещались городские тюрьмы.

– Он что-нибудь сказал? – сухо продолжал Реньер, постоянно щурясь из-под своего корно[9].

– Нет, но, по-моему, он все понимает.

– Как он себя вел?

– Непосредственно. Искренно.

– Про соседей не спрашивал?