Константин Бадигин - Покорители студеных морей Страница 10

— А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? — любопытно спросил Евфимий.

— Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! — удивился двинянин.

Евфимий улыбнулся.

— Ну, далее сказывай! — Видно было, что ему понравился ответ промышленника.

— Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, — двинянин вел пальцем по карте, — ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. — Он показал на карту. — Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел — однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, — двинянин повысил голос, — кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.

Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.

— Кто чертеж писал? — не удержался Труфан Федорович,

— Лысун-кормщик, — ответил двинянин, — обучен сему художеству.

— Много ли людей сгибло? — спросил Евфимий, думая о чем-то.

— Один, на той земле похоронен. Носошникnote 27 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.

Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.

— Слава тебе, господи! — торжественно сказал он. — Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, — обратился владыка к посаднику, — надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, — обратился он к двинянину. — Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.

Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.

— А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…

Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:

— Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!

— Встань! — ответил новгородский владыка. — Поведай, на кого суда просишь?

Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.

— Степашка-кожевник, — начал он, всхлипывая, — наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонкиnote 28 меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… — Боярин громко заревел.

На него зашумели:

— Перестань орать, дело сказывай!

— На мост Великий привели да с моста в Волхов, — плаксиво говорил боярин. — И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас — на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.

— Поведай нам, боярин, — участливо обратился к пострадавшему владыка, — на вече Степанько что на тебя кричал?

— Облыжно кричал… — начал было боярин.

— Да ты говори делом! — оборвал его казначей Феодор. — Правду говори, ежели владыка спрашивает!

— Да я… он кричал… будто я… — боярин запнулся, — будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.

— А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? — смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. — Ты правду сказывай, а то велю приговор справить — будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею… Была у тебя женка Степанькова дома?

— Была, — пряча глаза, сознался боярин.

— Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, — своя-то есть небось?

— Есть, владыка милостивый, есть…

— Нехристь, в поганстве живешь! — загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. — Язычник. Нет тебе моего прощения! — Старик разошелся и поднял посох.

Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.

— А хитер бобер! — насмешливо заметил кто-то, — Вчерась в Волхов бросили — до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.

Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.

Евфимий опустился в кресло и долго молчал, шевеля губами.

К нему подошел степенной тысяцкий Кузьма Терентьев.

Бесстрастным голосом он стал рассказывать Евфимию о голоде и болезнях в Новгороде:

— …Многие новгородцы ради спасения души своей бегут в монастыри — ближние и дальние, бегут в страны полуночные. Сильные слабеют, владыка, слабые мрут.

Тысяцкий приостановился и, вынув берестяную грамоту, приблизил ее к глазам:

— А мертвых тел по городу много: только в одной скудельницеnote 29, что на Прусской улице, — три тысячи. А окроме этой, на Людинцевой улице да на Колене, что твои люди строили, — полны…

Владыка сидел с закрытыми глазами. Трудно было понять, спит он или бодрствует. Сейчас, посмотрев на восковое лицо владыки, покрытое глубокими морщинами, Амосов подумал: «Немного ему жизни осталось: кровинки на лице нет».

Тысяцкий закончил свой доклад и отошел на прежнее место.

Из толпы старых посадников вышел грузный, высокий боярин со шрамом на лице от сабельного удара.

Опашеньnote 30 ярко-синего цвета красиво охватывал могучую грудь поседевшего под шлемом воина, покрытую короткой кольчужной рубахой. Привычной рукой оправив короткий меч на широком поясе, он подробно стал рассказывать о военных приготовлениях и войнах в соседних странах.

Владыка сидел в неизменной позе — откинув голову и закрыв глаза. Только когда старый посадник стал рассказывать о нескольких тысячах язычников, которые, находясь в осажденном городе и не желая сдаться в плен крестоносцам, заживо сожгли себя, веки Евфимия дрогнули и глаза открылись.

— Хуже язычников, — внятно произнес владыка, — божьи рыцари, собаки! — и снова закрыл глаза.

Старый тысяцкий, ведающий градостроительством, постройкой церквей, мостовых, колодцами и городским водопроводом, сообщил, что по просьбе великого князя в Москву отправлены двести каменщиков.