Мария Шиповская - Сокровища Королевского замка Страница 10

Несмотря на боль в раненой ноге, Станислав немедленно отправился на Замковую площадь.

Через широко открытые ворота в обе стороны сновали немецкие автомашины. Вывозилось все, что представляло хоть какую-нибудь ценность: панели из благородных сортов дерева, мраморные камины и ступени, алебастровые колоннады, инкрустированный паркет, оконные рамы и двери с позолотой. Часть этих предметов извлекалась довольно аккуратно, другую — вырубали топорами и кирками.

Эта картина стала привычной для варшавян.

Вскоре к грабителям присоединились немецкие минеры. В светлых полотняных комбинезонах, защищающих мундиры от пыли, они электробурами сверлили в стенах отверстия, предназначенные для закладки динамита. Люди проходили, останавливались, смотрели. В бессильном гневе сжимали кулаки. Горечь поражения становилась невыносимой.

Однажды в этой скорбной толпе Станислав услышал резкие слова:

— Они хотят нас сломать, проклятые, но не дождаться им этого! — Это сказал слесарь с фабрики Герлаха, живший в том же доме, что и Ковальские.

— Мы не должны терпеть все это. Надо же что-то делать! — воскликнула молодая женщина в кокетливо сдвинутом набок берете и тщательно завитыми локонами. Серьезность сказанных ею слов являла неожиданный контраст со всем ее обликом и повадкой — с легкой вальсирующей походкой, с небрежно перекинутой через плечо сумочкой, с веселым постукиваньем танкеток на высоком каблуке.

— Они хотят уничтожить наш Замок. А ведь он для нас как символ. Символ польского государства. Сегодня мы бессильны против них. Но если мы не можем спасти Замок целиком, будем спасать все, что удастся: детали, куски карнизов, лепные украшения. А придет время, восстановим его полностью!

— Это нереально! Просто безумие! Разве вы не видите, как педантично и точно работает их машина уничтожения!

— Попробуем получить для польских команд разрешение подбирать на территории Замка наименее ценные обломки. А дальнейшее уже будет зависеть от нас — что мы сможем сберечь и перенести в подвалы Национального музея!

И Станислав громко повторил:

— От нас, поляков, будет зависеть, что мы сможем сделать!..

Он вынул кассету с готовым негативом, снова вложил матовое стекло и проверил кадр, а также резкость следующего снимка.

Назойливые мысли и образы путались, перед глазами стоял Замок — каменные стены, лишенные каких-либо признаков жизни.

Он покачал головой. Нет, этих слов о спасении, пусть даже самых крохотных обломков Замка, Лорентц тогда не произносил, не было таких речей в толпе на Замковой площади.

— Я не мог там этого слышать! — пробормотал Станислав. — При всей своей смелости директор — человек слишком рассудительный и осторожный, чтобы раскрыть свои планы перед случайно собравшейся толпой…

Когда же в таком случае он это слышал? Может, просто выдумал, когда узнал об операции по спасению обломков, свозимых в Музей, вопреки сковавшей всех и вся необычно морозной и суровой зиме тридцать девятого года, предвещавшей жестокий сороковой, столь же безжалостный к людям, как и гитлеровские оккупанты.

Именно в это время Станислав понял, что значит Замок и в его жизни; не только как памятник архитектуры, но прежде всего благодаря тем мыслям и чувствам, которые на протяжении веков были связаны с ним у народа. Тогда же он стал собирать и материалы по истории Замка, подчас выкладывая последние гроши на встреченную у букиниста книгу.

С каждым днем он все отчетливее понимал: в Польше множество прекрасных старинных зданий, увековеченных историей. Но только Вавель и его младший брат — Королевский замок в Варшаве были символами польской государственности и символом столицы.

Как некогда Вавель,[12] после познаньского града, так впоследствии и Королевский замок в Варшаве стал свидетелем самых знаменательных событий, олицетворением национального единения.

Поэтому оккупанты переделывали на немецкий манер Королевский замок на Вавеле, предназначенный в качестве резиденции генерал-губернатору Гансу Франку, а Королевский замок в Варшаве обрекли на гибель. В соответствии с тезисом гитлеровской политики: «Отнимите у покоренного народа памятники его прошлого, и во втором поколении он перестанет быть нацией».

Поэтому столько поляков рисковало жизнью во время осады столицы, чтобы спасти Замок от уничтожения. И по той же причине потом, когда враги принялись за уничтожение Замка, люди шли на огромный риск, чтобы спасти хотя бы какую-то часть его архитектурных деталей, привести в порядок и сберечь все, что удастся…

Ему показалось, будто он вновь слышит стук метлы в руках директора Музея, как бы подтверждающий слова президента Варшавы Стажинского о том, что «население Варшавы не утратило боевого духа, чести и гордости».

Неожиданно он и в самом деле услышал за спиной какой-то шорох.

— Вот это да! Возле Замка швабы шуруют, Бруно шумиху устроил, а вы тут спокойненько семейные снимки проворачиваете! — раздался за спиной Станислава насмешливый, но вместе с тем исполненный уважения голос.

Глава VI

Станислав резко обернулся.

Из пустого проема, в котором некогда находилась дверь, ведущая в башню Владислава, глядел на него паренек лет двенадцати, а может, пятнадцати. Невысокий, худощавый, щуплый, а лицо взрослое.

Станиславу было достаточно одного взгляда, чтобы с профессиональной приметливостью фотографа увидеть вытертую куртку с застегнутыми, начищенными до блеска военными пуговицами с орлом, должно быть переделанную из военного мундира, потрепанные, все в заплатах штаны, так что даже их первоначальный цвет невозможно было установить, тапочки, словно бы беззаботно насмехавшиеся над всем миром, в том числе и над черными от грязи ногами своего владельца.

Парнишка сморщил веснушчатый нос и забавно наклонил голову набок.

— Зачем вы это снимаете? Тут одни развалины. Только птицы живут.

— Иногда и развалины стоит сфотографировать, — отвечал Станислав беззаботно.

— А зачем?

— Да так. Тебе-то что до этого?

Мальчишка присвистнул и прошептал понимающе:

— Ах так…

Станислав испугался чрезмерной пытливости случайного знакомого. Поэтому, рассмеявшись, с деланной непринужденностью заметил:

— Я фотограф-профессионал… Люблю элегические мотивы и пришел сюда заснять эти вековые стены… Я думал, тут никого не будет…

— Ах, думали… А если бы Бруно сюда пришел, тогда что? Ему бы вы тоже о «вековых стенах» рассказывали?

Бруно, жандарм отряда полевой жандармерии «Потсдам» из дворца «Под бляхой», славился жестокостью на всю округу, которую он избрал ареной для своей охоты. Один или вместе с другими жандармами появлялся он на Старувке,[13] шнырял по Краковскому предместью, по Зрудляной, Мариенштату, спускался вниз к Висле по Беднарской. Под аркадами Нового Зъязда он возвращался к замковым садам. Огромный, свирепый, всегда готовый ударить. Сколько человеческой крови и несчастий было на его совести, сколько проклятий посылалось ему вслед — трудно сосчитать. Иногда казалось, будто Бруно испытывает странную ненависть даже к самим стенам Замка. Он приводил сюда солдат вермахта, эсэсовцев и гестаповцев, и с чувством удовлетворения показывал им разоренные стены, а солдаты с надменным видом позировали возле них для памятных снимков. Однако с тех пор как несколько солдат, поодиночке отправившиеся в Замок, никогда больше оттуда не вернулись, Бруно перестал заглядывать в его залы, зато злобно кидался на каждого, кто без специального пропуска забредал на территорию Замка. Он обрушивал на несчастного удары тяжелых, словно молот, кулаков, способен был затоптать свою жертву подкованными сапогами, а тех, кто оставался в живых, передавал в руки гестапо.