Джим Фергюс - Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд Страница 10

Я потрепала Фими по руке.

– Возможно, ты удивишься, Фими, – сказала я, – насколько хорошо я понимаю желание стать свободной.

Тут нашу идиллию испортило неприятное происшествие. Когда мы с Фими сидели и болтали, южанка Лавлейс, сидевшая по ту сторону прохода, посадила престарелую пуделиху на соседнее сиденье и сказала так громко, что мы не могли не услышать:

– Ферн-Луиза, ты что предпочла бы – быть ниииггером или умереееть? – после чего псинка покачалась на негнущихся лапках и повалилась на спину, поджав все четыре под себя. Отчего мисс Лавлейс залилась визгливым злобным смехом.

– Мерзкая женщина, – сказала я. – Не обращай на нее внимания, Фими.

– Конечно, не стану, – ответила Фими. – Бедняжка пьяна, Мэй, и я слышала о таких. Знаю, что этот фокус пользовался большой популярностью у ее друзей на плантации. Так что даже тут, хотя мы все разные, ей необходимо доказать, что она существо высшего сорта, хотя бы в сравнении с негритянкой. Думаю, не стоит ее судить.

Меня сморил сон, и я задремала было на плече Фими, как вдруг меня разбудил визгливый пронзительный голос жутковатой женщины по имени Нарцисса Уайт, посланной участвовать в программе по линии Епископальной церкви и Церковного миссионерского общества Америки. Она энергично шла по проходу, рассовывая брошюрки и тараторила: «Тот, кто войдет в царство природы без веры, погибнет!» – и тому подобную околорелигиозную белиберду, которая вызывает в прочих лишь усиленное беспокойство; некоторые из пассажирок и без того уже притихли, как скотина, которую везут на убой.

Боюсь, что мы с мисс Уайт сразу невзлюбили друг друга, и в дальнейшем станем просто врагами номер один. Она – редкостная зануда и донимает нас хуже горькой редьки своими ханжескими нравоучениями и псевдорелигиозными лозунгами. Как ты, должно быть, помнишь, Гортензия, я не очень-то набожна – наверное, потому что наш отец, человек самых нехристианских взглядов из всех, кого я знаю, избран церковным старостой, я со скепсисом отношусь к любым религиозным организациям.

Тем временем эта Уайт во всеуслышание объявила, что не собирается рожать от шайенна, как и вести с ним супружескую жизнь, и уверила нас, что согласилась участвовать в миссии исключительно из соображений жертвы Господу нашему Иисусу – обратить язычника в веру, научив «закону Божьему и настоящему пути к спасению», как она поясняет на свой ханжеский манер. Очевидно, она собирается раздавать буклеты дикарям, и совершенно не смутилась, когда я указала ей на очевидное: они вряд ли смогут их прочесть. Должно быть, то, что я сейчас напишу, является богохульством, но мне думается, что тот Бог, которого представляют мисс Уайт и ей подобные не очень-то пригодится дикарям…

Я буду писать тебе, дорогая сестричка…

31 марта 1875 года

Мы пересекли реку Миссури и остановились на постой в придорожной гостинице в Омахе. Наш эскорт, или, скорее, конвой, как я предпочитаю их называть, обращается с нами скорее как с заключенными, нежели волонтерами важной правительственной программы – с презрением и злобой, и то и дело позволяют себе раздражающие всех намеки на то, что точно знают, какую фаустову сделку мы заключили с нашим благородным государством. Ни одна из нас не получила разрешения пройтись по окрестностям – более того, нас едва выпускали из гостиницы, должно быть, из страха, что кто-то переменит свое мнение и решит сбежать.

На следующее утро нас перевели в другой поезд, и два дня мы ехали вдоль отвесных берегов не слишком живописной реки Платт, широкой, медленно текущей и разбухшей от полноводья.

Мы миновали небольшое поселение под названием Гранд-Айленд, где мы пополнили запасы продовольствия, но выходить нам по-прежнему не дозволялось, и поехали дальше на запад, через грязную деревушку Норт-Платт, где нам снова отказали в такой малости, как выйти на платформу и размять ноги. Вчера утром, на заре, нам представилось потрясающее зрелище – тысячи, а может десятки тысяч, журавлей на реке. Точно по команде – а, скорее всего, просто вспугнутые, – они вдруг стали на крыло, взмывая с поверхности воды, точно огромная простыня на ветру. Наша британка-орнитолог, мисс Флайт, впала в совершеннейший восторг. «Великолепно! – воскликнула она, стуча по впалой груди. – Просто сногсшибательно!» На мгновение мне почудилось, что ее брови сейчас взлетят. «Истинный шедевр! – восклицала она. – Чудо Господне!». Поначалу такие слова показались мне странными, но потом я поняла, насколько они точны. Шум и крики стаи слышались даже сквозь грохот локомотива. Шелест мириадов крыльев – представьте только! – напоминал раскаты грома или рев водопада, перемежающийся с потусторонними, нездешними криками журавлей, которые били крыльями, громоздкие и элегантные одновременно; их грузные, кажущиеся неподъемными тела, ноги, болтающиеся в воздухе, точно матерчатый «хвост» бумажного змея. Шедевр Божий… И, должно быть, после длительного заточения в суровых условиях и за запертыми дверьми созерцание такой свободы и природного изобилия казалось мне еще восхитительным! О, в то утро мир показался мне прекрасным местом для жизни и наслаждения свободой! Думаю, что жизнь в дикой прерии – не самая худшая участь.

Пока я еще не успела привыкнуть к новой, незнакомой земле. В сравнении с Иллинойсом здешние просторные прерии кажутся мне засушливыми и неплодными; те несколько ферм в пойме реки, что мы проезжали, показались мне бедными, а земли – заболоченными и плохо обработанными. Люди, что трудились на полях, с изможденными лицами и усталыми глазами, выглядели так, точно давно оставили надежду на успех или процветание. Из окна поезда я видела бедолагу, тщетно пытавшегося пропахать залитое водой поле на воловьей упряжке; предприятие тем более безнадежное, что быки увязли по грудь в жиже, и наконец их хозяин опустился на землю и уныло опустил голову на руки, точно собирался расплакаться.

Подозреваю, что возвышенные места больше приспособлены для скотоводства, чем заболоченные низины – для земледелия. И в самом деле – чем дальше на запад мы продвигались, тем чаще нам попадались стада рогатого скота – породы, какой мне ни разу не доводилось видеть в Иллинойсе, длинноногих, гибких, с длинными, красиво изогнутыми рогами. Вчера нам довелось наблюдать живописную картину – «ковбои» переправляли через реку стадо, в котором было не меньше двух тысяч голов. Машинисту пришлось остановить состав во избежание столкновения с животными, и нам представилась отличная возможность понаблюдать за ними. Разумеется, мне приходилось читать о ковбоях в газетах, я видела их на рисунках художников, и теперь я понимала, что так и есть, эти мужчины и в самом деле нарядные и щеголеватые. При виде их щеки Марты стали пунцовыми – у нее была милая привычка краснеть, когда она волновалась; картина и впрямь была волнующей. Ковбои издавали странные отрывистые выкрики, подгоняя своих подопечных, и махали нам шляпами в знак приветствия. Была в этом какая-то дикая романтика – веселые парни гнали шлепавших копытами по воде коров и быков. Кто-то из охраны сказал, что они путешествуют из Техаса в Монтану, где сейчас строились ранчо и процветало скотоводство. Кто знает, может, «невесты индейцев» когда-нибудь доберутся и до тех земель: нам рассказывали, что племя шайеннов мигрирует, и посоветовали быть готовыми к внезапной и частой перемене мест.

3 апреля 1875 года

Сегодня наш поезд простоял несколько часов, пока мужчины на борту занимались «охотой» – перестреляли дюжину бизонов прямо из окна поезда. Сказать по правде, совершенно не вижу в этом никакого спортивного интереса: бизоны глупы и доверчивы, как дойные коровы. Бедные бестолковые животины просто бродят вокруг, падая один за другим, точно мишени в тире на ярмарке, пока мужчины из поезда, включая наших охранников, точно ополоумевшие мальчишки вопили и горлопанили, поздравляя друг друга с удачной охотой. Женщины по большей части хранили молчание, зажимая носы платочками по мере того, как вагон наполнялся едким ружейным дымом. Этот фарс показался мне пустой тратой времени – подстреленные быки падали там, где их настигала пуля, кое-кто не был убит, а только ранен – эти жалобно мычали. Попадались и коровы с телятами, которых стрелки так же радостно отправляли в расход. Вчера я замечала вдоль путей кости и туши убитых животных на разной стадии разложения, как не могла не обратить внимания на удушающую трупную вонь. Столь отвратительное явление, должно быть, выглядело отвратитель но в глазах Бога, да и человека. Я не смогла удержаться от мысли: какое же глупое, безжалостное существо человек! Кто еще на этой планете убивает из удовольствия?

Наконец-то наш поезд тронулся: очевидно, мужчины утолили жажду крови.

8 апреля 1875 года

Форт-Сидней, территория Небраска

Мы прибыли в первое место назначения и разместились в домах офицеров в ожидании нового этапа путешествия. Нас с Мартой разлучили, и меня поселили в доме офицера по имени лейтенант Джеймс. Его молчаливая и анемичная жена Абигейл, кажется, относится к нам с тем же высокомерием, с каким нам то и дело приходилось сталкиваться с начала нашего путешествия. Хотя «официально» мы отправлялись к язычникам как миссионеры, все вокруг, кажется, были неплохо осведомлены об истинных целях нашего вояжа и презирали нас за это. Должно быть, я чересчур наивна, чтобы ожидать чего-то иного – что к нам должно было возникнуть какое-то уважение, как к добровольным участницам социально-политического эксперимента, но, разумеется, недалеким людям вроде лейтенантовой жены всегда нужен кто-то, на кого они могут смотреть сверху вниз, вот она и записала нас в шлюхи.