Битва стрелка Шарпа - Бернард Корнуэлл Страница 10

– Non, Monsieur, je vous prie! Monsieur![1] – воскликнул стоящий на коленях француз.

По его лицу бежали слезы.

Восемь стрелков навели винтовки на двух французов. Второй презрительно сплюнул и высоко поднял голову. Это был красивый мужчина, хотя на лице у него после знакомства с Харрисом появились синяки. Первый пленный, не дождавшись ответа на свои мольбы, уронил голову и зарыдал.

– Maman! – жалобно твердил он. – Maman!

Генерал, сидя в подбитом мехом седле, наблюдал за казнью с расстояния пятьдесят ярдов.

Шарп понимал, что не имеет для расстрела военнопленных никаких законных оснований. Понимал он и то, что этой казнью может серьезно испортить свою военную карьеру. Но перед его глазами стояла страшная картина: почерневшие от засохшей крови тела изнасилованных и убитых детей.

– Пли! – скомандовал он.

Восемь винтовок дали залп. Густой дым собрался в зловонное облако, в нем скрылась кровь, брызнувшая на каменную стену лачуги. Отброшенные назад, французы ударились о стену, качнулись вперед и рухнули. Один еще подергался, но вскоре застыл.

– Вы покойник, Шарп! – прокричал издалека генерал.

Шарп показал ему два пальца, но не обернулся.

– Этих двоих пусть лягушатники хоронят, а вот на мертвых испанцев придется стены обрушить. Они ведь испанцы, да? – спросил он Харриса.

Сержант кивнул.

– Мы в Испании, сэр. В миле или двух от границы. Так и девчонка говорит.

Шарп посмотрел на спасенную. Она могла быть ровесницей Перкинса, наверное лет шестнадцати. С длинными черными волосами, мокрыми и грязными, но отмой ее – и обнаружишь симпатичную девушку, подумал Шарп и тут же устыдился этой мысли. Бедняжке здорово досталось. У нее на глазах французы убили родных, а потом ею самой попользовалось бог знает сколько мужчин. В лохмотьях, едва прикрывающих истощенное тело, она подошла, прихрамывая, взглянуть на мертвых солдат. Потом плюнула на них и, отвернувшись, уткнулась лицом в плечо Перкинса.

– Придется взять ее с собой, Перкинс, – сказал Шарп. – Если останется, эти подонки ее не пожалеют.

– Да, сэр.

– Так что позаботься о ней, парень. Знаешь, как ее зовут?

– Миранда, сэр.

– Ну вот, заботься о Миранде.

Шарп повернулся и направился туда, где Харпер собрал людей, чтобы обрушить хижины на убитых жителей. В нос шибал запах крови, внутри ставших склепами хижин жужжали тучи мух.

– Будут преследовать. – Шарп кивнул в сторону затаившихся вдали французов.

– Будут, сэр, – согласился сержант.

– Постараемся идти ближе к вершинам, – сказал Шарп.

В холмистой местности кавалерия потеряет преимущества – скорость и боевой порядок, – а ее офицеры станут легкой мишенью для хороших стрелков.

Харпер посмотрел на расстрелянных французов:

– Сэр, вы имели право на это?

– Ты имеешь в виду, разрешают ли королевские установления казнить пленных? Нет, конечно. Так что никому не говори.

– Ни словечка, сэр. Я ничего не видел, сэр, и парни то же самое скажут. Уж я за этим прослежу.

– Придет день, – сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении генерала Лу, – я и его поставлю к стенке.

– Аминь. – Сержант обернулся и посмотрел на лошадь, так и стоявшую на привязи посреди деревушки. – Что с ней будем делать?

– С собой мы взять ее не можем, – сказал Шарп.

Склоны были слишком круты, а он рассчитывал идти как можно выше, там, где не смогут преследовать конные драгуны.

– Но будь я проклят, если оставлю противнику пригодную к службе лошадь. – Он взвел курок винтовки. – Хотя и противно это делать.

– Хотите, сэр, это сделаю я?

– Нет, – сказал Шарп, подразумевая «да», потому что убивать животное ему и впрямь претило.

И все же он это сделал. Звук выстрела катился эхом, отражаясь от холмов и затихая, пока лошадь билась в агонии.

Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но предоставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинам, чтобы продолжить путь на запад. В сумерках они спустились в долину Туронеса, не обнаружив признаков преследования. Ни вони от натертых седлом до крови лошадиных спин, ни отблесков серого света на серой стали. И лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей замигали в окнах редких домишек вдоль реки, где-то в темнеющих холмах вдруг раздался скорбный волчий вой. Одинокий в ночи, зверь выл долго, и лишь эхо вторило ему.

Шарп поежился.

Глава вторая

Окна замка Сьюдад-Родриго смотрели на холмы за рекой Агедой, где сосредоточились британские войска, но в эту темную, дождливую ночь не было видно ничего, кроме двух факелов, горящих под аркой тоннеля, прорытого в толще одного из защищающих город громадных крепостных валов. Серебристые струи дождя вспыхивали красным, на мгновение поймав отсвет пламени, прежде чем разлиться по гладким камням мостовой. Каждые несколько секунд у входа в тоннель возникал часовой, и тогда огненным блеском мигало острие примкнутого штыка. Но никаких других признаков жизни не наблюдалось. Французский триколор промок и обвис; он теперь не реял горделиво, а лишь уныло трепыхался, так что невозможно было разглядеть цвета из-за дождя, поливающего стены замка и мечущего брызги в глубокую амбразуру, приникнув к которой за аркой наблюдал мужчина. Мерцающий свет факелов отражался в толстых кварцевых линзах очков с проволочной оправой.

– Может, он и не придет, – сказала сидящая у камина женщина.

– Если Лу говорит, что придет, то придет, – ответил, не оборачиваясь, мужчина, чей чрезвычайно глубокий голос не соответствовал внешности.

Человек этот был худ и на вид слаб, имел узкое умное лицо и близорукие глаза. Рябые щеки выдавали перенесенную в детстве оспу. Он носил неброский темно-синий мундир без знаков различия, поскольку не нуждался ни в золоченых цепях или звездах, ни в эполетах, аксельбантах или эглетах для подтверждения своей власти и значимости. Майор Пьер Дюко был человеком Наполеона в Испании, и все, кому должно, от короля Жозефа и ниже, знали это.

– Лу ведь означает «волк», да? – спросила женщина.

На этот раз Дюко обернулся:

– Ваши соотечественники боятся его и называют Эль Лобо.

– Суеверных запугать нетрудно, – презрительно отозвалась женщина.

Она была высока и худощава и имела скорее привлекательное, нежели красивое лицо. Особенное лицо – увидев такое однажды, уже не забудешь: жесткие черты, полные губы, глубоко посаженные умные глаза и насмешливо-пренебрежительное выражение. Ей было, пожалуй, около тридцати – точнее не сказать из-за того, что кожа потемнела от солнца, как у крестьянки. Знатные дамы шли на любые ухищрения, чтобы их кожа была белой как мел