Павел Лагун - Капитан Сорви-голова. Возвращение Страница 10

— Напрасно ты, хозяин, с ним цацкаешься, — брезгливо выбрасывая полотенце в угол, проговорил юный парижанин. — Прибили бы его насмерть, не было бы этой возни. А если он чего-нибудь ещё захочет, я подтирать не стану. Сорви-голова был тоже озадачен. Он мысленно представил дальнейший, ещё неблизкий путь до Блюмфонтейна в обществе бандита и убийцы, хотя и связанного, но тем не менее опасного для двух молодых беглецов. Их разоблачение может произойти в любую минуту, и Барнетт, пока он жив, постарается приложить к этому все возможные усилия. Да, ничего другого, кроме как убить Барнетта и выбросить тело в окно, у них не оставалось. Но всё существо Жана протестовало против такого, вполне логичного, поступка. И он положился на волю случая. И опять на свою счастливую звезду.

Между тем, жаркое африканское солнце давно перевалило через половину своего пути по небосводу. Поезд, гудя на полустанках, мчался ему навстречу с крейсерской скоростью, устремляясь на северо-восток. Двое пассажиров закрытого на замок купе отобедали запасами из корзины. Жан сходил за водой в тамбур, наполнив пустые фляги Вильсона и Барнетта. Вагон жил обыкновенной будничной жизнью идущего поезда. На молодого капитана никто не обращал внимания. Жан вернулся. На условный стук Фанфан открыл дверь и сам выскочил в коридор. Отсутствовал он минут десять и возвратился полный каких-то новостей. Об этом говорили его возбуждённые движения и блеск в карих глазах.

— Ну, что нового? — спросил его Жан, опередив вопросом рвущиеся изо рта излияния.

— Да, есть новости, хозяин, закачаешься. Выхожу это я, значит, из того места, куда королева английская пешком ходит и узнаю, что она уже никуда не ходит.

— В каком смысле? — не понял Жан образную речь Фанфана.

— А в том, что бабушка Виктория приказала всем долго жить, то есть преставилась, — закончил он своё сенсационное сообщение. Да, это новость так новость. Шестьдесят с лишним лет корона британской империи покоилась на голове строгой английской леди. С её образом связывались во всём мире колониальные захваты империализма. Цивилизованные варвары прошлись огнём и мечом по Азии и Африке, насаждая местным народам свои порядки. Именно в правление королевы Виктории[3] территория Великобритании расширилась до немыслимых пределов. Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия, Бирма, почти вся восточная и южная Африка подчинились диктату Лондона. Хищнические аппетиты торгово-промышленных кругов толкали британское правительство на новые экспансии. И над всей этой вакханалией разбоя возвышался образ чопорной дамы с аскетическими манерами поведения и образа жизни, словно символ нерушимого могущества старой доброй Англии. И вот этот незыблемый символ побед рухнул, превратившись в прах и тлен, как и всё в земном подлунном мире.

Но британскую нацию смерть королевы Виктории шокировала почти так же, как если бы вдруг рухнула башня с часами "Биг Бен". Со смертью этой престарелой леди окончилось время побед и захватов чужих территорий, время исторического великодержавного шовинизма, время правления Британии морями и землями. Смерть королевы Виктории в данном случае оказалась символичной еще и потому, что Англия, объявившая об аннексии бурских республик, на самом деле их еще не победила, и у Жана Грандье, как истового француза, немного мистика, промелькнула мысль о возможном повороте событий в англо-бурской войне, после кончины королевы, в пользу буров.

— Выходит, у англичан национальный траур, — вслух подытожил Жан свои размышления. — Они, наверняка, ослабят бдительность. Нужно этим воспользоваться. 

Они с Фанфаном еще некоторое время обсуждали ситуацию, сложившуюся после смерти королевы и пришли к выводу, что теперь на войне дела у буров пойдут гораздо лучше. Их дух укрепится, а у англичан, наоборот, ослабеет. На полке снова заворочался Барнетт. Он что-то мычал сквозь кляп, вращал вытаращенными белками покрасневших глаз.

— Нужно дать ему напиться, — сказал Жан. — Мы же не изверги. Пусть помянет свою королеву. Фанфан поднес ко рту Барнетта флягу с водой. Разбойник стал жадно хватать воду непослушными губами и вдруг, захлебнувшись, закашлялся. Фанфан перевернул его лицом в подушку и несколько раз ударил по спине рукой. А когда дыхание Барнетта восстановилось, без церемоний, снова заткнул ему рот кляпом.

— Пускай поваляется физиономией вниз, — рассудил Фанфан, — а то смотреть ему в глаза противно.

— Да, он разбойник и злодей аховый, — резюмировал Жан, — много невинной крови у него на руках.

— Я чую, хозяин, что ты с ним знаком! — воскликнул Фанфан.

— Да и при очень трагических обстоятельствах. — Жан уселся поудобнее на своем месте и рассказал Фанфану про все события "Ледяного ада", не упустив ни одной детали, связанной с Барнеттом.

— Вот гад! — опять воскликнул Фанфан. — И ты его еще жалеешь! Давно бы ножом по горлу и в окошко. Я бы не стал разводить сантименты.

— Я и не знал, Фанфан, что ты стал таким кровожадным, — огорченно покачал головой Жан. — Не могу я безоружного, связанного человека зарезать, как свинью, будь он трижды бандит и убийца.

— Он бы с нами не церемонился, будь уверен, — обиженно проговорил Фанфан и улёгся головой к Жану. Через несколько минут раздалось его чуть свистящее похрапывание. Жан Грандье и не заметил, что за окном потемнело. В тропиках практически нет сумерек, и день почти сразу переходит в ночь. Паровоз стал замедлять ход. Они были в пути часов пятнадцать, преодолев уже более половины пути, то есть пятьсот с лишним километров. За это время поезд останавливался всего раза три-четыре, чтобы заправиться водой. Угля ему, видно, должно было хватить до конца путешествия. Сейчас же он почти на час застрял на каком-то полустанке, спрятанном в темной листве мимоз и акаций. Осмотрщик долго и методично бил своим молотком по колесам, и Жан под этот монотонный стук незаметно для себя задремал, а потом и крепко уснул, утомленный тяжелым днем. Глаза его открылись как-то внезапно, сами собой. Как сквозь дымку, он видел темное купе, слабо освещенное тусклым огоньком ночника. Он видел спящего головой к дверям Фанфана и лежащую напротив темную фигуру. Кто это был, Жан почему-то забыл и вспомнить не мог, как ни старался. Внезапно фигура зашевелилась и бесшумно поднялась с полки. В мертвенном свете ночника Жан увидел бледное лицо, окаймленное густой черной бородой, с выпученными, горящими злобой глазами. В руке у бородача тускло блеснуло лезвие ножа. Одно быстрое движение, и Фанфан захрипел, захлебнувшись собственной кровью. Жан хотел вскочить, но какая-то непонятная сила сковала его движения. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Убийца склонился над ним. Прикрытый бородой и усами рот искривила злорадная усмешка. Жгучие глаза сверкали ненавистью. Окровавленный нож приблизился к горлу…