Александр Дюма - Цезарь Страница 10

Такая развязка отнюдь не улучшила его отношений с Помпеем.

Помпей позволил себе по этому поводу высказывание, которое сильно задело Красса.

– Красс победил мятежников, – сказал он; – я же победил сам мятеж.

Потом случилась эта история с триумфом Помпея и овацией Красса.

С ним обошлись несправедливо, с этим грабителем, этим мытарем, с этим миллионщиком, и, сказать по правде, это было почти справедливостью.

К тому же его жадность раздражала. Все рассказывали друг другу некий анекдот про соломенную шляпу, – и Плутарх, великий собиратель анекдотов, пересказал его нам; так вот, все рассказывали друг другу некий анекдот про соломенную шляпу, и над этим анекдотом хохотал весь Рим.

У Красса была соломенная шляпа, висевшая на гвозде в прихожей, а поскольку он очень любил беседовать с греком Александром, то когда он уводил его с собой в какой-нибудь поход, он одалживал ему эту шляпу, а по возвращении забирал ее обратно.

В связи с этим анекдотом Цицерон сказал тогда о Крассе, кстати, с куда большей правотой, чем о Цезаре:

– Такой человек никогда не станет властелином мира.

Перейдем теперь к Цицерону, который однажды был властелином мира, поскольку однажды он был властелином Рима.

Его происхождение более чем неясно; все вполне согласны, что его мать, Гельвия, была знатной женщиной; но что касается его отца, никто не знает, чем он занимался. Наиболее принятым является мнение, что великий оратор, родившийся в Арпине, на родине Мария, был сыном валяльщика; другие полагают, что огородника. У некоторых была мысль, а возможно, он и сам имел ее, занести в число своих предков Туллия Аттика, который правил вольсками; но, по-видимому, ни друзья Цицерона, ни он сам на этом особенно не настаивали.

Он носил имя Марк Туллий Цицеро. – «Марк» было его собственное имя: имя, которое римляне давали детям обычно на седьмой день после рождения; «Туллий» было его фамильным именем, которое на старом романском языке означало «ручей»; наконец, «Цицеро» было прозвищем одного из его предков, который имел на носу бородавку в форме горошины – cicer, а уж потом из Цицеро мы сделали Цицерона.

«Возможно также, говорит Мидлтон, что это имя – Цицеро – происходит от какого-нибудь предка – огородника, который прославился своим умением выращивать горох».[13]

Это мнение не согласуется с мнением Плутарха, который говорит:

«Должно быть, основатель этого рода, носивший прозвище Цицеро, был выдающимся человеком, раз потомки пожелали сохранить его имя».

Во всяком случае, Цицерон ни за что не хотел менять его, а своим друзьям, которые настаивали на этом из-за его нелепости, он ответил:

– Нет! я сохраню свое имя Цицерона, и я надеюсь, что сделаю его более прославленным, чем имена Скавров и Катулов.

Он сдержал слово.

Попробуйте неожиданно спросить человека средней образованности, кто такие были Скавры и Катулы, – он наверняка поколеблется с ответом. Спросите у него, кто такой был Цицерон; и он ответит, не колеблясь: «Величайший оратор Древнего Рима, прозванный Цицероном, потому что у него была горошина на носу».

Насчет его таланта он будет прав; но он ошибется насчет горошины, потому что это нос не самого Цицерона, а его предка был украшен этим мясистым наростом.

Но Цицерон крепко держался за свою горошину.

В бытность свою квестором на Сицилии он принес в дар богам серебряную вазу, на которой были написаны два его первых имени, Marcus и Tullius; но вместо третьего имени он велел выгравировать горошину.

Возможно, это самый первый из известных ребусов.

Цицерон родился за сто шесть лет до Рождества Христова, в третий день месяца января; он был одногодком Помпея и был, как и он, на шесть лет старше Цезаря.

Рассказывали, что однажды его кормилице явился призрак и поведал ей, что однажды этот ребенок станет оплотом Рима.

Возможно, именно это явление придало ему такую уверенность в себе.

Еще совсем ребенком он сочинил небольшую поэму: Pontius Glaucus; но, как почти все великие прозаики, он был очень посредственным поэтом, в противоположность великим поэтам, которые почти всегда оказываются великолепными прозаиками.

Он изучал красноречие у Филона, а право – у Муция Сцеволы, ловкого юрисконсульта и первого среди сенаторов; затем, завершив свое образование, он отправился, хотя и не отличался особой воинственностью, служить под командованием Суллы на войне с марсами.

Тем не менее, он дебютировал весьма отважным поступком, хотя это было проявлением скорее гражданской смелости; не следует путать гражданскую смелость со смелостью военной.

Один из вольноотпущенников Суллы по имени Хрисогон выставил на продажу имущество одного гражданина, убитого диктатором, и сам купил это имущество за две тысячи драхм. Росций, сын и наследник покойного, доказал, что его наследство стоило двести пятьдесят талантов, то есть больше миллиона.

Сулла оказался уличен в преступлении, в склонности к которому он обвинял Красса; но Сулла так легко не сдавался. Он обвинил в свою очередь юношу в отцеубийстве, и заявил, что отец был убит по наущению сына. Обвиненный самим Суллой, Росций оказался покинут всеми.

Тогда друзья Цицерона стали подталкивать его; если он сумеет защитить Росция, если он выиграет процесс, он приобретет имя и создаст себе репутацию. Цицерон вступил в эту тяжбу и выиграл ее.

Не следует путать этого Росция с его современником – Росцием-актером, которого Цицерон тоже защищал в суде против Фанния Херея. Тот, о ком идет речь, звался Росций Америн, и мы имеем эту защитительную речь Цицерона: Pro Roscio Amerino.

В тот же день, когда он выиграл процесс, Цицерон отправился в Грецию под предлогом поправки здоровья. Он и в самом деле был так худ, что походил на тот призрак, явившийся его кормилице; у него был слабый желудок, и он мог есть только очень поздно и совсем немного. Но его голос, хотя и был грубоват и негибок, отличался полнотой и звучностью; и поскольку его голос поднимался до самых высоких тонов, он всегда, по крайней мере, в молодости, чувствовал смертельную усталость после своих речей.

Прибыв в Афины, он пошел в обучение к Антиоху Аскалониту, а потом перебрался на Родос, где, как мы уже видели, повстречался с Цезарем.

Наконец, после смерти Суллы его положение улучшилось, и по настойчивым просьбам своих друзей он вернулся в Рим, посетив перед тем Азию, где он брал уроки у Ксенокла из Адрамитта, Дения из Магнесии и Мениппа из Кариена.

На Родосе он имел успех столь же большой, сколь и неожиданный.

Аполлоний Молон, у которого он учился, совсем не говорил по-латыни, тогда как Цицерон, напротив, говорил по-гречески. Пожелав на первый взгляд оценить, на что способен его будущий ученик, Молон дал ему текст и попросил его сымпровизировать речь по-гречески. Цицерон охотно согласился; это была возможность углубить познания в языке, который не был ему родным. Он приступил к заданию, предварительно попросив Молона и остальных присутствующих отметить его возможные ошибки, чтобы затем, узнав об этих ошибках, он смог их исправить.

Когда он закончил, слушатели разразились рукоплесканиями. Только Аполлоний Молон, который за все то время, пока Цицерон говорил, не подал ни единого знака одобрения или неудовольствия, остался в задумчивости. Потом, когда обеспокоенный Цицерон стал понуждать его высказать свое мнение:

– Я хвалю тебя и восхищаюсь тобой, юноша, сказал он; но я сокрушаюсь о судьбе Греции, видя, что ты унесешь с собой в Рим последнее, что у нас осталось: красноречие и знание!

После своего возвращения в Рим Цицерон брал уроки у Росция-актера и Эзопа-трагика; каждый из них держал в своей руке царский скипетр своего ремесла.

Именно эти два мастера довели до полного совершенства его речь, которая стала его главной силой.

После избрания его квестором он был послан на Сицилию. Это случилось во времена неурожая и голода, а с тех пор, как вся Италие была превращена в пастбище, – вскоре нам представится случай поговорить об этом превращении, – Сицилия стала житницей Рима; тогда Цицерон заставил сицилийцев отправить их хлеб в Италию, и тем самым вызвал неудовольствие своих клиентов; но когда они увидели, как он деятелен, справедлив, человечен, а главное – бескорыстен, – большая редкость во времена Верреса – они вновь вернулись к нему, и окружили его не только уважением, но и любовью.

Так что он возвращался с Сицилии весьма довольный собой, сделав все что только мог хорошего, и успев в трех или четырех случаях выступить с блестящими защитительными речами. Он пребывал в полной уверенности, что слава, которой он добился на Сицилии, разнеслась по всему миру, и что сенат будет встречать его у ворот Рима, когда, пересекая Кампанию, он встретил одного из своих друзей. Тот, узнав его, подошел к нему с улыбкой и протянул руку.

После первых же приветствий Цицерон спросил: