Роберт Паль - И на земле и над землей Страница 100

И мне приснился сон.

В этом сне я опять был маленьким мальчиком. Опять наш дом стоял на своем месте, и вся деревня — на своем. Опять была осень, поля убраны и вся домашняя живность вольготно бродит по ним, кормясь тем, что на них осталось.

К вечеру корова и овцы сами вернулись в сарай, а вот теленка нет. Ждали-пождали — не возвращается. Бабушка в тревоге — не загрызли бы волки, и вот я бегу искать. Сначала к Первой лощине — там на лугу отросла свежая сочная отава, что может быть вкуснее в это скудное время? Но здесь его нет. Ко Второй лощине он вряд ли убрел в одиночку, далековато ведь, поищу в лозняке. Но и в лозняке его нет. Кричу, зову — без ответа.

И тут вдруг как-то сразу становится темно. Так темно, что в этой непроглядной темени напрочь исчезают и земля, и небо, и наша деревня, и я сам. Оно, думаю, может, так и положено — всему на ночь исчезать, а утром восстанавливаться. Пусть, раз положено, мне не жалко. Но вот то, что и сам я пропал, меня начинает пугать. Я подношу к лицу одну руку, чувствую же, что она есть, подношу — а ее нет. Не вижу! Не вижу и другой. Как же я утром восстановлюсь, если меня уже сейчас нет? Из чего?

А темнота давит, хотя и мягкая, прохладная. Обволакивает всего, как вода в Бучале. Только тихо, тихо. Тихо высасывает из меня тепло; тихо лишает сил; тихо сжимает горло, чтобы я не мог крикнуть.

А кричать хочется. В моем маленьком тельце скопилось столько ужаса, что он сам себе мешает вырваться из груди, так его много.

Теперь спасти меня может только свет. Не зря же в сильные бураны бабушка зажигает фонарь и ставит его на подоконник. Чтобы заплутавшие в белой снежной темноте люди пошли на него и спаслись. Зимой темнота белая, а вот сейчас черная. Это еще страшнее, хотя и не так холодно. Однако холод-то все же есть, он даже усиливается, надо побегать. Но как тут побегаешь, когда меня совсем уже нет?

Я не боюсь холода, потому что все же как-то двигаюсь; я не боюсь волков, потому что и они в такой темноте должны пропасть; я боюсь только одного — утром не восстановиться, не стать самим собой. А для этого мне нужна маленькая крохотка света. Пусть самая-самая маленькая. И тогда я спасусь.

И этот свет появляется. Он движется из стороны в сторону, словно кто-то помахивает фонарем. Я бегу на этот свет. Я не хочу пропасть. Я еще не жил, чтобы так, ни за что ни про что, исчезнуть из этого мира. Я хочу жить!..

С ходу я натыкаюсь на кого-то живого и теплого. И спокойный бабушкин голос окончательно убеждает меня, что все страшное позади.

— Ну, вот и ты дома. Сейчас помоем ножки, попьем молочка и — спать.

— А телок?

— Он давно вернулся. Спит уже…

Эта тьма еще не раз накроет меня в жизни. Но я одолею ее, «восстановлюсь». Потому что спасительный свет не оставит меня в ее власти.

Я просыпаюсь то ли оттого, что кончается сон, то ли оттого, что кончается ночь. Хорошо, что такой страшный сон кончился так благополучно. Уже светает, и все вокруг возрождается после ночного небытия. Свет все-таки сильнее тьмы, какой бы гибельной она порой нам ни казалась.

Странный это был сон. Ведь много лет назад, когда я действительно был маленьким, а мир вокруг таким большим и загадочным, со мной произошел именно такой случай. И вот повторился во сне. Со всеми теми деталями, со всем пережитым ужасом, — как, для чего? И что это: просто напоминание или предостережение? От чего? Какая новая тьма готовится обрушиться на мою голову?

Со мной в детстве часто случалось что-то необычное. Когда я стал учиться в Софиевской семилетке, куда за пять верст ходил с деревенскими подростками и где школьные программы открывали нам много нового, бывало разное. Вот, к примеру, объяснил Федор Герасимович, что планета Земля, вращаясь вокруг солнца, вращается одновременно и вокруг своей оси, причем с запада на восток, навстречу восходящему солнцу, а я уже думаю, как бы это дело проверить на практике, да чтобы еще и польза была.

Наш путь в школу и обратно как раз находился на линии восток — запад. Утром, стало быть, — на запад, навстречу вращению Земли, а вечером — наоборот. Выходит, идешь ты себе на запад, а Земля сама тебе под ноги стелется, как бы приближает все, что на ней находится: ту же Кызылку, свиноферму, школу. А если так, то стоит ли делать столько ненужных шагов? Может, достаточно лишь хорошенько подпрыгнуть, а тем временем дорога сама проскользнет под тобой метров на десять вперед? Надо проверить!

На следующее же утро я специально приотстаю от нашей группы, чтобы в скором времени с легкостью не только догнать, но и опередить ее.

Ну вот ушли, пора начинать. Набрав в себя побольше воздуха и напружинив ноги, я с места делаю первый прыжок вверх. Приземлившись, пытаюсь по следу определить, далеко ли я продвинулся вперед. В утренних зимних сумерках видно плохо, но на свежем снегу я все же различаю след от моих подшитых пимов. Точнее — два: один легкий, другой глубокий. Все верно, догадываюсь я, вот тут подпрыгнул, тут опустился. Но почему совсем рядом, ничуть не вперед?

Надо повторить!

Повторяю — результат тот же.

Подпрыгиваю еще и еще — ни шагу вперед. А группа уходит все дальше. Придется догонять. Бегом!..

Долго маялся я этой неразрешимой загадкой. Самое неприятное то, что ребят не спросишь, все равно мои переростки не поймут, учителя — как-то стыдно. Вот, скажет, какой глупый, в таком простом деле не разберется сам.

Однако, я все-таки разобрался. Чтобы от такого прыжка был прок, нужно взлететь высоко-высоко. Сейчас я бы сказал — в космос, но тогда даже наша мысль выше стратосферы не поднималась. Это — мысль! А я… Ну, не чудак разве?

Если, как в данном случае, я искал в своих экспериментах не только разгадку какой-нибудь тайны, но и конкретную для себя пользу, то иногда бывало и иначе.

Вот, к примеру, узнал на уроке географии о великом оледенении, покрывшем на многие тысячелетия и наши места, особенно Уральские горы, и стал более внимательно поглядывать вокруг. И хотя ушли от нас ледники (то есть растаяли!) еще десять-двенадцать тысяч лет назад, любопытствую: а какие-нибудь следы от них остались? Глядя на наши холмы, такие округлые, покатые, подумал, что, наверное, так их выгладили сползавшие льдины. Как огромные тяжелые утюги, ведь толщина их была ого какая — и два, и три километра!

А эти глубокие овраги, широкие поймы теперь совсем маленьких речушек? Как они образовались, кто их промыл? Ну конечно, бурные воды таявших ледников. Тогда это были не речушки, не сухие балки, а огромные полноводные реки. Вот уж, поди, была красота!

Все это еще можно было понять, но попробуй пойми, что рисуют зимние морозы на наших окнах! Чем больше рассматривал, тем больше узнавал в них древние леса из могучих живописных хвощей и плаунов, изображенных в учебнике. Из них, мол, потом каменный уголь образовался. Пусть так, раз тогда такая растительность была. Но как ее смог запомнить мороз? Неужели ему так жалко было эти гибнущие леса, когда он засыпал их километровым слоем снега? Так жалко, что врезалось в память навек.