Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1916 год. В окопах Страница 11

– Один точно наш! – осклабился он.

– Откуда знаете? – удивился Дрок. – Ещё совсем темно! Что вы там могли разглядеть?

Кудринский поджал губы, молчал и улыбался.

– Что делать будем?

– Как договаривались, Евгений Ильич!

Германские гаубицы, накрывшие вчера их полк, были на расстоянии около шести вёрст, в пределах досягаемости от тяжёлой артиллерии XLIII армейского корпуса генерала Новикова.

– Хорошо! Что вы?

– Я останусь.

– Сколько вам оставить людей? Отделения достаточно?

– Отделения много, человека три, я думаю, и коновода…

– Пулемёт?

– Мадсена…

– Хорошо, тогда с Богом!

– С Богом, Евгений Ильич!

Кудринский не стал смотреть, как полуэскадрон Дрока и большая часть его разведывательной команды стала разворачиваться. Он снял с седла вьюк с английской винтовкой, передал одному из оставшихся, взял у него верёвку и снова полез на сосну. Сосна была высокая, старая, толстые горизонтальные ветки начинались низко, за них можно было ухватиться. Он залез на самую макушку, скинул верёвочный конец, внизу к верёвке привязали винтовку и подсумок с патронами. Кудринский всё поднял, расположился и обнаружил, что ветра нет, и стал тревожиться, потому что время было предрассветное, а после ветер или даже ветерок может подняться, и тогда будет трудно целиться. Он стал смотреть в бинокль. Впереди, куда он смотрел, находилась германская позиция. В прицел было бы видно хуже, и поручик разглядел гаубицы, прислуга вокруг них двигалась, позади гаубиц стоял снарядный парк, накрытые брезентом ящики, это было обычно, и Кудринский знал, куда стрелять. Чуть дальше было интереснее – шагах в ста позади гаубиц расположились два аэроплана и вокруг них тоже угадывалось движение. Было понятно, что торопиться некуда и ещё темно – что стрелять, что летать. И Кудринский подумал, что сидеть ему на этой сосне не меньше часа. Он посмотрел вниз, его люди расположились по обочинам дороги и изготовились, их было не видно.

«Только бы не заснули, дьяволы! – подумал он и пожалел, что рядом нет Четвертакова. – Сейчас бы как пригодился! Что с ним такое приключилось?»

Четвертаков был какой-то странный. Кудринский уже через несколько месяцев после начала службы в полку понял, что Четвертаков не очень-то похож на своих однополчан. Кто бы ещё сказал самому Кудринскому, а похож ли он сам на своих однополчан-офицеров? Четвертаков был сибиряк, даже ещё подале, почти что с края русской земли, с Байкала, а Кудринский именно что сибиряк, из самого сердца Сибири. Соответственно, оба не ведали, что такое «барин». Как зеркало, в котором эта «соответственность» проявилась, был поручик Смолин. И именно после того примечательного знакомства со Смолиным и после того, что Четвертаков спас Кудринского в первом его конном бою, Кудринский стал себя чувствовать относительно вахмистра неловко, неуютно и не мог себе этого объяснить – с одной стороны, именно с Четвертаковым он ощущал себя как надо: охотником, таёжником, лесовиком… чёрт побери! А напротив, презрительно щурясь, ухмылялся поручик Смолин, жёлтый лейб-кирасир его величества. Кудринский, конечно, отблагодарил вахмистра Четвертакова, как мог, дал денег, отбил телеграмму дядьке, но Четвертаков сам всё испортил, деньги почти не истратил и пытался вернуть и с дядькой не встретился. Кудринский сделал вид, что обиделся на Четвертакова. Он стал с ним по-городскому вежлив, эту вежливость его дядька называл «холодной», но тут же увидел, что Четвертакову это всё равно! «Ну и хрен с ним!» – подумал тогда Кудринский, а сейчас, сидя на сосне, понимал, что ох как не хватает ему Четвертакова! Сейчас бы Четвертаков подобрался к германцу близко-близко, и они… одновременно… ух и задали бы они жару!

Кудринский проморгал слезу и посмотрел в прицел. Смотреть в бинокль уже было нельзя, бинокль сильнее, и после него к прицелу надо привыкать.

Немного рассвело, добавляли видимости на открытом пространстве пятна снега, шевелений вокруг гаубиц, снарядных ящиков и аэропланов прибавилось. Он увидел, что солдаты тащат по земле брезент от артиллерийского парка.

«Сняли чехол? Значит, собираются грузить? – гадал он. – Уходить? Или стрелять?»

И то и другое было плохо. Он стал смотреть ещё, медленно переводя прицел от орудия к орудию и за орудиями в тыл. Он разглядел несколько запряжек, которые выстроились к снарядным ящикам.

«Грузят!»

Это подтвердило первую догадку, что гаубичную батарею собираются передислоцировать. Это значило, что германцы отстрелялись, испортили праздник, а теперь уйдут на другое место и испортят кому-нибудь чего-нибудь ещё. Кудринский посмотрел на часы, через час, если ротмистр Дрок доставит схему расположения германцев, наша артиллерия должна расстрелять батарею вместе со всем, что тут находится. А вдруг не успеет? Орудия отводить, думал Кудринский, можно начать минут через тридцать – сорок: перекидать ящики на подводы и отойти хотя бы на полверсты, и всё – вся сила артиллерийской атаки придётся по пустому месту. И аэропланы улетят. А куда? Куда улетят аэропланы и куда уйдёт артиллерия?

Кудринский слез с дерева. Драгуна с автоматом Мадсена оставил с коноводом, и с двумя своими разведчиками подался в сторону батареи.

В утренних сумерках не долго пробирались через высокие и не слишком густые заросли, кусты заканчивались шагах в ста от батареи, и Кудринский залёг. Идея была простая – если обстрел будет опаздывать, то взять языка и узнать от него, куда передислоцируют батарею. Сначала Кудринскому хотелось наказать обманувшего их лётчика, но сейчас было не до него.

Работа вокруг гаубиц велась бодро. Ездовые подводили запряжённые передки, продолжалась погрузка снарядных ящиков, люди в серой форме мелькали, а из-за гаубиц не было видно, что происходит с аэропланами, однако Кудринский слышал чихание моторов. Чихание то кончалось, то становилось слышно вновь, значит, моторы заводили. И тут поручик понял, что он всё сделал не так, что нельзя было слезать с сосны. Надо было хорошенько прицелиться и стрелять по снарядным ящикам, авось какая-нибудь пуля правильно попала бы, и стало бы жарко. А здесь мог бы посидеть и Четвертаков, чёрт бы его побрал, и прихватить какого-нибудь убегающего от взрывов германца. А тогда зачем? Прихватывать зачем?.. – сам себя перебил Кудринский. Если пуля попадёт, тогда зачем нужен пленный? Только возни с ним…

«Чёрт побери, запутался… С Четвертаковым можно было бы хотя бы посоветоваться…» – мысль вперемешку с сомнениями получилась такая горячая, что Кудринский вспотел и вдруг почувствовал, что его толкают в локоть. Он глянул, драгун из его команды показывал за куст вправо, там лицом к кустам стоял германец в кожаном шлеме и куртке, он зажал под мышкой наручные краги и готовился справить малую нужду.

Кудринский забыл про все свои мысли.

До германца добежали в четыре прыжка. Он уже сделал дело и стал поворачиваться, его оглушили и утащили в кусты.

– Хорошо, хоть опростался, немчура, ща тащили бы его мокрого, воняло бы прямо в сопатку… – услышал Кудринский за спиной. Это радовался драгун, который держал под мышками ноги германского пилота. Кудринский и другой разведчик ухватили пилота за руки под плечи и бежали с ним к коноводу. У коней положили германского лётчика на землю, связали, спутали, заткнули рот кляпом, как куль перебросили через лошадиную холку, выехали на до рогу в сторону Тырульского болота и дали плёток. Минут через семь-восемь услышали сначала далёкие выстрелы своей артиллерии, а потом грохот взрывов, и в спины так ударило и надавило, что лошади по прямой и узкой в высоком лесу дороге полверсты скакали быстрее, чем могли.

Мимо германского блокгауза проскочили не оглядываясь, он был тёмен, внутри пуст и скрипел отвисшими на петлях дверями.

Иннокентий очнулся, ощутил в пальцах жёсткую материю и сразу понял, что он на этом свете.

Воюя, он думал о смерти. И в тайге, бывало, думал о смерти. И все эти мысли привели его к тому, что он понял, что на том свете ничего нельзя будет пощупать, то есть пощупать можно, а вот нащупать нельзя. Ни материи, из которой скроены штаны, ни бабы, как она ни повернись, ни винтовочного курка. Всё должно быть духом. Поэтому сейчас, нащупав в пальцах жёсткую материю, он сразу понял, что он на этом свете, и открыл глаза.

На него очень близко смотрели красивые, широко распахнутые глаза.

– Я ждала, я ждала, миленький, что вы очнётесь, я же видела, как у вас стали подрагивать пальцы и веки…

– Ты хто? – спросил Иннокентий.

– Я Елена Павловна, я ваша сестра милосердия…

«Елена Павловна… баба… – оценивающе подумал Иннокентий, – а ежели на том свете, значит, оне чей-нибудь ангел… на этом свете таких красивых глаз не бывает. А вот, я… пощупаю…»

Он сощурился, стал искать пальцами, что-то нащупал и успокоился: «Не, всё ж на этом!»

Но что-то случилось: глаза сузились, остались такими же красивыми, но стали удивлёнными и тогда нарисовалось всё лицо, тоже очень красивое. Кешка удовлетворённо закрыл глаза.