Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам Страница 11

Женя Паршин точно пошел в свою красавицу мать, особу истеричную и необузданную в проявлениях чувств.

– Да, нехорошо, шея распухла. – Придвинувшись к Страшиле, Александр Степанович сразу забыл про чай, пошевелил губами, подумал. – Доктор есть, и живет недалеко, по нашей лестнице, на третьем этаже, но сволочь редкая. – Он нагнулся за топориком и с одного удара расколол ножку от шифоньера. – Некий профессор от медицины Варенуха, заселился недавно, в пятнадцатом году, специалист по дамской части.

– Да, да, – Анна Федоровна, накрывавшая на стол, выложила на тарелку сало и стала чистить головку чеснока, – он еще содержал подпольный абортарий, пользовал, говорят, саму Милицу Николаевну[1], Матильда Кшесинская, по слухам, обращалась, княгине Белозеровой он как-то изгонял плод. Не говоря уже о богеме и дамочках полусвета. Личность известная.

– Так вот, эта известная личность, – Александр Степанович снова взмахнул топориком и с кхеканьем всадил сталь в благородное красное дерево, – в семнадцатом году взяла у меня денег взаймы под смешной процент, по-соседски. Теперь скалится, дескать, дорогой Александр Степанович, можете векселем вашим растопить камин, прежняя финансовая система снесена на свалку истории. А сам, между прочим, не бедствует, подлец, спекулирует, по всей видимости, медикаментами. Да и по женской части…

Говорил он с раздражением, – сейчас бы сюда эти пятьдесят тысяч.

– Значит, пока не бедствует? – Граевский потянулся за дохой, как бы между прочим спросил: – А по имени-то отчеству как его?

Он страшно обрадовался, что ходить далеко не придется.

– Семен Петрович, Семен Петрович Варенуха. – Паршин-старший вздохнул, угрюмо посмотрел, как сын сует наган в карман бекеши, шмыгнул носом. – Вы там, Женя, поосторожней, вокруг него личности крутятся всякие разные. Один лакей чего стоит, мордоворот еще тот.

– Ах, у него еще и социальный прислужник имеется? – Граевский с удивлением выпятил губу, округлив глаза, возмущенно хмыкнул. – А сам по женской части? Ну и ну, пойдем-ка, Женя, потолкуем с господином Варенухой.

С трудом справившись с запорами, они выбрались в парадное, поднялись по мраморным ступеням и, повернув с площадки, остановились у двери, сбоку от которой висела черная, с золотыми буквами, карточка. На ней значилось: «Профессор С. П. Варенуха. Женские и венерические болезни. Прием с 4-х до 6-и».

«Тьфу ты, черт». Потянувшись было к звонку, Граевский усмехнулся, вытащил маузер и рукоятью его приложился к двери, так что остались вмятины на полированных филенках. Подождал немного и снова постучал. Звуки ударов гулко отдались в выстуженном парадном. За дверью вскоре послышались шаги, тяжелые, уверенно-неторопливые, и грубый, рычащий по-медвежьи бас спросил:

– Кого?

– Семен Петрович дома? – В голосе Граевского послышались апломб, вежливое нетерпение и старорежимная спесь рангом не ниже полковничьей. – Экстренно, по приватному делу.

– По делу, значит? – Настороженности у баса поубавилось, лязгнул засов, и дверь, натянув цепочку, приоткрылась. В свете керосинового пламени показались широкопалая рука и квадратный, в рыжей щетине подбородок, блеснул мутный, хитро прищуренный глаз. – Приказано не беспокоить. Обедают-с.

– Ах, обедают-с! – Граевский вдруг ощутил в душе привычную ярость боя – пьянящую, всесокрушающую и беспощадную, – он коротко вскрикнул и с силой, стремительно и страшно, ткнул дулом маузера в щель, прямо в наглый, тускло отсвечивающий глаз. Попал он хорошо. Послышался истошный вопль, с грохотом упало тело, хрустнуло стекло, и лампа погасла.

– Ты у меня пообедаешь! – Рассвирепев окончательно, Граевский отступил на шаг и всей массой, сколько было силы в пятипудовом мускулистом теле, двинул в дверь ногой, – в русском бою такой удар называют коротко и выразительно – «брык». Треснули филенки, стеганула по стене вырванная с мясом цепь, взвизгнули, выходя из гнезд, шурупы. И все, дверь открылась, правда, не до конца – мешали ноги скорчившегося на полу лакея.

– Заходи, Женя, не стесняйся. – Втиснувшись бочком в переднюю, Граевский отодвинул тело, подождал Паршина и первым, на ощупь, двинулся полутемным коридором. Маузер из рук он так и не выпускал.

Долго искать Варенуху не пришлось. Густой запах жареной свинины привел офицеров к двери, за которой слышался властный, несколько раздраженный тенор:

– Соня, пойди узнай, что там за шум? И куда это запропастился Федор? Черт знает, что такое, не дадут толком отобедать.

Голос принадлежал плотному, румяному господину с расчесанной по-скобелевски, на обе стороны, жидковатой бороденкой. Расстегнув тяжелую, на чернобурках, шубу, он сидел за столом, занимаясь водочкой, зернистой и балыком. За его спиной уютно потрескивал камин, по правую руку топилась чудовищных размеров печь, молодая женщина в котиковом манто жарила на сковородке отбивные. На тумбочке шумно закипал серебряный воронцовский самовар, на его отполированных боках играли отсветы керосиновой лампы.

Все в комнате, начиная с золоченой галльской мебели восемнадцатого века и кончая внешностью женщины, породистой, со статной фигурой и правильными чертами лица, носило отпечаток гармонии, законченности и совершенства. Вот только сам господин в шубе не вписывался в общую картину: глаза у него были суетливые, бегающие, с быстрым взглядом исподлобья, что выдавало в нем прожигу, хитрована и отъявленного ловкача. Такие обычно всегда остаются на плаву.

Господин в шубе и в самом деле сразу выказал себя человеком необыкновенно изворотливым, не стал углубляться в расспросы, вроде: «Как вы сюда попали, господа?» или патетически взмахивать рукой: «Извольте выйти вон!». Нет, он просто посмотрел на маузер Граевского, затем, услышав лязг стилета, перевел свой взгляд на Паршина и, приподнявшись, сделал приглашающий жест:

– Присаживайтесь, господа. Давайте-ка калгановой под икорку, для разминки! Сальце вот, пирожки со снетками, осетринка хороша, холодного копчения, буженинка, шпигованная чесночком…

Он, не переставая, кланялся, прижимал руки к сердцу, умильно улыбался, прикрывая бегающие зрачки рыжими ресницами, и всем своим видом выражал дружеское расположение и полное отсутствие дискомфорта, помнил небось французскую поговорку, что завтрак примиряет даже врагов. А уж обед и подавно.

– Семен Петрович Варенуха? – Скверно улыбаясь, Граевский уставился на господина в шубе и, едва тот кивнул, легонько покачал стволом маузера. – Дело у нас к вам, срочное.

Ему уже было ясно, что профессор калач на редкость тертый и разговаривать с ним лучше по-хорошему.

– Да бросьте, голубчик, какие могут быть дела на голодный-то желудок! – Усмехнувшись, Варенуха опустился в кресло, поправил салфетку на груди и, полуобернувшись к печке, сразу переменил тон: – Соня, ну что ты там возишься! Давай кланяйся, проси господ за стол. Потом глянь, что там с Федором, аптечку не забудь.