Александр Дюма - Волчицы из Машкуля Страница 11

При виде зверя гончие, не сведенные в свору, подняли характерный лай и, опьянев от охотничьего азарта, бросились вдогонку.

Их попытались сдержать, остановить, но все было тщетно — и повелительные возгласы, и отчаянные вопли, и щелканье хлыста.

Жан Уллье побежал, в то время как маркиз и его дочери пустили лошадей в галоп; но на сей раз собаки погнались уже не за робким неопытным волчонком: это был матерый зверь, могучий, неустрашимый и хитрый хищник; он бежал так уверенно, словно возвращался в свое логово, бежал напрямик через овраги, валуны, пригорки, быстрые ручьи, встречавшиеся на пути; бежал без страха, не слишком отрываясь от погони, то и дело увертываясь от гнавшихся за ним гончих, проносясь среди собак и устрашая их взглядом своих раскосых глаз и еще больше щелканьем страшных зубов.

Пробежав три четверти леса, волчица выскочила на равнину, как бы направляясь к лесу Гран-Ланд.

Неутомимый Жан Уллье не отставал от нее и держался шагов на триста-четыреста позади собак. А маркиз и его дочери, которым пришлось избегать крутых спусков, объезжая их по отлогим склонам и дорогам, остались далеко позади.

Когда они добрались до опушки леса и поднялись на холм, господствовавший над деревушкой Ла-Марна, они заметили на расстоянии полульё, между Машкулем и Ла-Брийардьером, в кустарнике между Ла-Марной и Ла-Жаклери, Жана Уллье, его собак и волчицу, следовавших друг за другом по прямой линии, в том же порядке и с одинаковой скоростью.

Двойной успех в начале охоты и бешеная скачка сильно разгорячили кровь маркиза де Суде.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я бы отдал десять дней своей жизни, чтобы очутиться сейчас между Сент-Этьенн-де-Мер-Мортом и Ла-Гимарьером, чтобы всадить пулю в эту паршивую волчицу!

— Она, понятное дело, бежит в лес Гран-Ланд, — ответила Мари.

— Да, — подхватила Берта, — но ведь ей непременно надо вернуться на то место, где остались ее волчата; сколько же она будет еще от них удаляться?

— И верно, лучше бы нам вернуться назад, чем продолжать погоню, — сказала Мари. — Помните, отец, как в прошлом году мы погнались за матерым волком и он водил нас десять часов, — мы проскакали пятнадцать льё, и все впустую, лошади обезножели, собаки захромали, а мы сами вернулись домой ни с чем.

— Ну-ну-ну! — произнес маркиз. — Одно дело твой волк, а другое дело наша волчица. Если хотите, сударыни, можете возвращаться туда, откуда она выскочила на нас, а я помчусь за собаками. Тысяча чертей! Не бывать тому, чтобы собаки загнали зверя без меня!

— Мы поедем за вами, отец, — в один голос ответили девушки.

— Ну что ж, тогда вперед! — воскликнул маркиз и в подтверждение своих слов, дважды пришпорив коня, направил его по склону.

Дорога, выбранная маркизом, была каменистой с глубокими рытвинами, которыми печально знаменит Нижний Пуату; лошади все время спотыкались и на каждом шагу могли бы упасть, если бы всадники не сдерживали их изо всех сил, и как бы ни пытались охотники отыскать кратчайший путь, им все равно не удалось бы добраться до леса Гран-Ланд раньше собак и егеря.

Так как у маркиза лошадь была лучше, чем у его дочерей, он смог вырваться на несколько сотен шагов вперед; но, устав от скверной дороги и заметив в стороне открытое поле, он повернул лошадь и, не предупредив дочерей, пустился вскачь через равнину.

А Берта и Мари, думая, что отец все еще едет впереди, продолжали опасный путь по изрытой дороге.

Так они ехали одни примерно четверть часа, пока не оказались на таком участке дороги, где ее с обеих сторон сжимали каменистые склоны, окаймленные живыми изгородями, ветви которых сплетались над головами всадниц; внезапно они остановились: им показалось, что невдалеке послышался так хорошо знакомый им лай собак.

В то же мгновение в нескольких шагах от них раздался выстрел, и из живой изгороди выскочил крупный заяц с окровавленными обвисшими ушами и стрелой понесся по дороге, в то время как с поля, нависавшего над узкой дорогой, донеслись отчаянные крики: «Ату! Ату! Ату! Взять его! Взять!»

Сестры подумали, что они наблюдают за охотой одного из соседей, и хотели было тихонько удалиться, как вдруг из изгороди через дыру, проделанную зайцем, с истошным лаем выскочил их пес Грубиян, а потом одна за другой остальные гончие — Бахвал, Хвастун, Домино и Фанфарон — бросились за несчастным зайцем, словно не гнались раньше за более благородной добычей.

И в эту минуту девушки увидели в узкой щели изгороди голову человека.

Юноша, с бледным, испуганным лицом, с всклокоченными волосами, с безумным взглядом, совершал нечеловеческие усилия, чтобы вслед за головой протиснуться через отверстие всем туловищем, и, следуя этим тернистым путем, издавал тот самый вопль: «Ату! Ату!», который Берта и Мари услышали после выстрела пять минут назад.

VI

ПОДСТРЕЛЕННЫЙ ЗАЯЦ

В Нижнем Пуату живые изгороди делают примерно так же, как в Бретани, а именно пригибают и переплетают между собой крепкие молодые деревца; и если сквозь такую изгородь проскочил заяц, если вслед за ним пронеслись одна за другой шесть гончих, то это вовсе не означало, что дыра в изгороди превращалась в широкие ворота; бедный юноша, чья голова была зажата словно в окошке гильотины, напрасно вертелся, выгибался, брыкался, раздирал в кровь руки и лицо, но ему так и не удавалось сдвинуться с места хотя бы на дюйм.

Однако юный охотник, не теряя мужества, продирался сквозь ветки что было сил; как вдруг он замер, услышав громкий хохот.

Он повернул голову и заметил двух амазонок: нагнувшись в седле, они от души смеялись.

Услышав смех двух красивых девушек и понимая, насколько забавно он выглядел со стороны, молодой человек — ему едва лишь сравнялось двадцать лет — смутился и хотел было податься назад, но, как видно, над ним тяготел рок, ибо ему никак не удавалось высвободиться из злосчастной изгороди. Шипы и колючки так крепко впились в его одежду, охотничья сумка так запуталась в гибких ветвях, что отступление стало просто невозможным; изгородь превратилась в западню, из которой он не мог выбраться, и эта вторая его неудача довела совсем уже развеселившихся зрительниц до безудержного хохота.

И тогда бедняга возобновил свои попытки освободиться; он делал это уже не просто с силой и решимостью, как раньше, а с яростью, с бешенством, и при этом новом, поистине нечеловеческом усилии на его лице отразилось такое отчаяние, что Мари первая почувствовала сострадание.

— Хватит смеяться, Берта, — обратилась она к сестре. — Ты же видишь, что мы причиняем ему боль.