Владимир Прасолов - Золото Удерея Страница 11

В этот раз все складывалось на редкость удачно. Прибывший из Красноярска купчик средней руки, имея при себе жену и дочь, поселился в номерах и два дня кутил в ресторации, ублажая свою лучшую половину столичными деликатесами. Разгоряченные вином барышни не смогли не обратить внимания на элегантного, скучающего в одиночестве Якова, и скоро он был приглашен к столу. Выяснив о нем, что он успешный коммерсант, купец Иван Васильевич Сазонтьев, подливая новому знакомцу наливочки, стал выведывать у него про товары да цены на мануфактуру. Тем временем жена его — в бок локтем дочке, чтоб глаза пялила на столь обаятельного знакомца. Та рада стараться, вся выложилась, и Яков, оглядевшись, ненароком прояснил, что холост и уже тяготится этим, гак как для кого ж он капиталы наживает. Сам тут же решил поближе с семейством познакомиться. Ему по вкусу, правда, жена купеческая пришлась, но и дочка, чувственно припадая к нему в танце, показалась съедобной. После двух душещипательных бесед Яков чуть ли не признался в любви и преданности обворожительной Глафире Ивановне. Отчего купеческая дочка все уши прожужжала маменьке про Якова и ни в какую без него не соглашалась выходить на Невский. Яков, ссылаясь на занятость, сопротивлялся для виду уговорам, но сдавался и в конце концов все время проводил в компании семьи Сазонтьева. Естественно, за их счет кушал и вкушал дорогие напитки. В мирных беседах за чаем или ликером, под неотрывным взглядом влюбленных глаз дочери купца, обсуждал он с Иваном Васильевичем дела торговые, перспективы кредитных операций, чем убедил его в недюжинных своих способностях в части дел коммерческих. Причем размах и широта обсуждаемых проектов, цифры, которыми с легкостью оперировал Яков Васильевич, просто ошеломляли Сазонтьева. Ловко подстроенные встречи с «крупными и значительными личностями», с которыми Яков по-свойски обменивался новостями, возымели свое действие. Сазонтьев раскрыл перед Яковом свои планы и попросил содействия у столь влиятельной персоны. Естественно, не безвозмездно. Как капли живительной влаги на иссохшую почву, были слова Якова о том, что, возможно, капитал не выйдет из круга семьи. Глафира Ивановна, бывшая при этом разговоре, зардевшись, потупила глаза. Ее грудь, едва прикрытая вечерним платьем, взволнованно вздымалась от избытка переполнявших ее сердце чувств.

— Яков Васильевич, папенька, ну что вы все о делах да о делах, так мы опоздаем на променад, — томно взглянув на своего кавалера, проговорила она.

— Да, Иван Васильевич, вопрос очень серьезный, и мне следует его тщательно обдумать, не будем торопиться. — Взглянув на Глафиру Ивановну, добавил: — Если вы позволите, разрешите пригласить вашу дочь на вечернюю прогулку.

— Конечно, уважаемый Яков Васильевич! Продолжим завтра наш разговор, — довольно согласился Сазонтьев.

Сын мелкого чиновника одного из департаментов Сената, Яков не слишком лукавил, рассказывая о своем родителе. Его отец действительно до конца дней своих добросовестно исполнял государственную службу и не раз удостоен был похвалы начальства. Только от своего положения коллежского регистратора дальше в табели о рангах не поднялся, недоставало ума и напористости, изворотливости и хитрости. Зато этих качеств с избытком хватало у его сына. И положенное обращение к его отцу «ваше благородие» он незаконно, но принимал к своей личности, хотя на службе не состоял. Это было преступно и строго наказывалось. Это и подвело. Громко произнесенная фраза приветствия: «Ваше благородие, господин Спиринский, Яков Васильевич!» — постарался один из прикормленных им ранее, проигравший свое состояние в карты сынок мелкопоместного дворянина Федосова, — была услышана в ресторации. Случайно находившийся там фискал герольдмейстерской конторы Сената навел справки и выяснил, что Спиринский на службе не состоит, согласно табели о рангах, дворянского звания от отца не унаследовал и именоваться подобным образом права не имеет. О чем и была написана подробная бумага и подана по инстанции. Произошло то недели три назад, но именно сегодня, когда Спиринский вальяжно вышагивал под руку с Глафирой Ивановной по Невскому, из экипажа, остановившегося рядом, выскочили двое крепких мужчин в штатском и, ни слова не говоря, скрутив руки, схватили его и, втолкнув в экипаж, увезли. Ошарашенная случившимся, буквально потерявшая дар речи, барышня так и осталась стоять одна среди гуляющих столичных бездельников и повес. Не помня себя, она вернулась в номера и, долго рыдая в истерике, пыталась объяснить родителям, что произошло с Яковом Васильевичем. Ничего понять из ее объяснений ни отец, ни мать не смогли. Только то, что на него набросились и увезли «варнац-кие» рожи, как красочно описала их дочь.

Доставленный в полицейский участок, Спиринский вел себя смирно и честно объяснил свое происхождение полицейскому чину, рассматривавшему его дело. «По глупости и незнанию, не сам, а токмо со стороны его величали, не на богослужении или официальном приеме, а в ресторации при компании после пития обильного» — все эти объяснения выслушаны были и приняты во внимание. Однако ночь Яков провел в арестантской, вместе с бродяжками и ворами. Утром же, получив устное предостережение, выпущен был на свободу.

Так все гладко шло, и теперь этот арест мог все расстроить, сокрушался он. Ох, как неуютно в арестантской, противно и мерзко. Нет, никогда он не даст больше схватить себя, думалось ему. От тюрьмы да от сумы не зарекайся, мелькнуло в мозгу. Яков, оглянувшись по сторонам, поправил шляпу, стряхнув налипший в камере на камзол мусор, широко и уверенно зашагал по Литейному. Он решил сразу найти Сазонтьева и объясниться, его изобретательный ум лихорадочно искал убедительную версию. Его репутация и добропорядочность для осуществления задуманного должны быть безупречными. Открывая парадное, еще только подыскивая варианты, он нос к носу столкнулся с Иваном Васильевичем.

— Господи, что произошло? Глашенька вчера сказала, что вас похитили!

— Как видите, сударь, я цел и невредим. — Ответив, Яков, широко улыбнувшись, как к отцу родному, прижался к Сазонтьеву. — Времена такие, Иван Васильевич, по дерзкому навету чуть не записали в декабристы, да, слава Всевышнему, сразу и разобрались. Ошибочка вышла, ох, сурова царская воля, ох сурова, но, слава богу, справедлива. В Третьем отделении, графа Бенкендорфа, жестокие нравы. Потому и грубо схватили, без объяснений, посчитав меня за беглого. Фамилия подвела, на польский манер, а там бунт, измена, вот и сполошились. Всех поляков хватают. Да, слава богу, личность моя известна, и вот, что б вы, сударь, думали, всю ночь принимал извинения, пришлось не отказаться с самим полицмейстером Шлыковым шампанского попить. Тоже надо, а как же, из уважения. Немного подремал — и к вам, успокоить.