Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии Страница 11

– Мария! Я покупателя привел! Войти можно?

– Входите! – прозвучал глубокий и мягкий женский голос, в котором Лихунов различил и девичье любопытство, и готовность быть любезной, однако и требовательность одновременно. Но Мария, не удержавшись, как видно, спросила:

– Кто это, Станислав?

– Это офицер, – нетерпеливо ответил подросток, негодуя на сестру за лишние вопросы, которые задерживают господина офицера.

– Входите же, – разрешил женский голос, дверь отворилась, и Лихунов прошел в небогато обставленную гостиную провинциального чиновника с недорогими литографиями на стенах и с двумя-тремя птичьими клетками, в которых щебетали их обитатели. Лихунов увидел высокую девушку, стоявшую посредине комнаты, словно специально вышедшую на это место для встречи с незнакомым мужчиной. Ей было лет двадцать пять. Не по-летнему тяжелое платье с глухим воротником из теплой материи туго охватывало ее немного полную фигуру с большой грудью. Лицо действительно оказалось красивым, но было чуть испорчено ранней полнотой, которая грозила обернуться потом настоящий тучностью. Большие карие глаза оттенялись аккуратными, густыми бровями, глядели мирно, с вопросом и каким-то глубоким женским ожиданием. Все лицо с чуть приоткрытым ртом и едва заметным дрожанием крылышек носа словно находилось в состоянии постоянной готовности отвечать на чей-нибудь вопрос, отвечать остро, доброжелательно и исчерпывающе правдиво.

– Добрый день, сударыня, – поклонился Лихунов. – Ваш брат сказал…

– Да, Маша, – перебил его Станислав, – господин офицер пришел купить у нас часы… те, что от папы остались.

Брови молодой женщины недовольно сдвинулись.

– А кто тебя уполномочил предлагать часы? Они не продаются!

– Но послушай…

– Нет, нет и нет! – твердо и громко отчеканила Маша и заходила по комнате. Лихунов увидел в ее полных руках платок, который она нервно мяла. – Ведь это же память о нашем отце, как ты смел? Как ты смел?!

«Истеричная особа», – подумал Лихунов и понял, что попал в неловкое положение. Он уже собирался откланяться, досадуя на то, что потерял так много времени. Но Станислав неожиданно выкрикнул, плача:

– Маша, ну ты подумай, на кого я теперь похож? На лгуна? Выходит, я господина офицера обманул? Да?!

Девушка внезапно остановилась, поморщилась.

– Да, действительно, скверная с тобой получилась история. Что делать, часы придется отдать, или ты на самом деле окажешься вруном.

– Сударыня, – холодно сказал Лихунов, – не стоит беспокоиться. Это даже на недоразумение не похоже. Так, пустяки.

– Нет, не пустяки, не пустяки! – горячо ударила Маша кулаком о раскрытую ладонь. – Вы нашей семьи не знаете! У нас никто не лгал! Никто! Лгать низко, подло, нелепо и глупо, в конце концов! При этом теряешь куда больше, чем можешь приобрести! Ведь вы – офицер, вы знаете сами, что такое честность и честь, знаете! – Неожиданно Маша поднесла к глазам платок и горько разрыдалась, даже не успев отвернуться.

Лихунову давно уже стало неловко от присутствия в этом доме, где, несмотря на заливистые трели птиц, все дышало тяжелой атмосферой недавно перенесенного горя.

– Ну что же ты стоишь, Станислав? – оторвавшись от платка, спросила девушка. – Неси же часы господину офицеру.

Мальчик, обрадованный тем, что его честь осталась незапятнанной, бросился в соседнюю комнату и через полминуты вернулся с часами, которые протянул Лихунову с улыбкой восхищения от сознания собственной честности.

– Вот папины часы. Возьмите.

– Да, да, – закивала Маша. – Возьмите. Это действительно прекрасный хронометр, механизм швейцарский, очень надежный. Отец был начальником почты в Юрове, а должность эта, сами знаете, требовала точности. Впрочем, что же вы стоите, господин капитан? Садитесь! Садитесь!

Маша подбежала к столу, покрытому плюшевой скатертью, и, выдвинув один стул, показала на него Лихунову.

– Ну же, садитесь! – немного капризно и шутливо приказала она, но, видя, что Лихунов по-прежнему стоит, сказала: – Ладно, я первая сяду, а то вы до сумерек церемониться будете, – и на самом деле села.

Константин Николаевич немного снисходительно улыбнулся и взялся за спинку стула. Ему начинала казаться симпатичной эта, как видно, пересидевшая в невестах девушка, сильная и независимая, подрастерявшая в курсистских залах и библиотеках то, чего какой-нибудь милой глупышке хватает для скорого и очень удачного замужества. Но голос Маши звучал так искренне, так прямо смотрели ее карие глаза под густыми, аккуратными бровями, что твердая уверенность Лихунова в ее полную неспособность лицемерить, кокетничать, чего он в женщинах очень не любил, делала ее чрезвычайно привлекательной в его глазах.

– Сколько вы хотите за часы? – негромко спросил Лихунов, рассматривая хронометр.

– О, потом, потом! – замахала руками Маша.

– Нет, сударыня, сейчас. Я вам дам за них сорок рублей. Достаточно?

Вместо ответа Маша спросила:

– Вас как зовут?

– Константином Николаевичем, – назвал свое имя Лихунов.

– Так вот, Константин Николаевич,- серьезно сказала Маша. – Эти часы – память о нашем отце, которого мы лишь вчера похоронили. Было бы скверно торговать этой памятью. Поэтому, – и без возражений, пожалуйста, – будьте хозяином этих часов.

– Но позвольте, – возразил Лихунов, – я знаю, что вы нуждаетесь… – Но Маша его перебила:

– Наш отец, вы уже знаете, был начальником почты. Мы переехали в это далекое польское местечко два года назад. Мама умерла у нас давно, и отец, жалея нас, второй раз не женился. Я преподавала в местной школе, и вот началась эта война. Зачем она началась, скажите? – неожиданно спросила она.

– Ну, вы же знаете, Германия готовилась давно…

Маша нервно рассмеялась:

– Готовилась? Вот это действительно ответ военного! Но разве же это причина? Нет, это результат, следствие! А причины есть, вы их только не знаете или не желаете замечать. Ну ладно, – помрачнела она, – я вам дальше расскажу. Юровцы еще месяц назад стали потихоньку уезжать из города в Варшаву и в другие места, а три дня назад в небе раздался какой-то стрекот. Все, кто были в домах, выскочили на улицу. Смотрим – а над нашими головами, высоко, саженях в двухстах от земли, кружатся два аэроплана, серо-белые, с черными крестами на боку. У меня глаза острые, я даже пилота разглядела в красном развевающемся шарфе. А он на нас смотрел. Все юровцы кричать стали, машут руками, потому что многие из них аэропланов никогда не видели. Вдруг от машины стали отделяться какие-то предметы. Мы и подумать не могли, что это бомбы, – зачем же мирных жителей бомбить, мы ведь не военные? Только лишь когда взрывы раздались и земля у нас под ногами содрогаться стала, народ все понял, закричал, заметался по улице. Бомбы лопались все чаще и чаще. Люди визжали от страха, совсем как звери, забегали в дома, снова выбегали с какими-то вещами, натыкались друг на друга, падали на землю, закрывали руками голову. Потом аэропланы улетели – бомбы, наверное, кончились. И те, кто был посмелее, стали ходить по улицам и собирать убитых и раненых. Знаете, какие это были раненые? Правда, вы офицер и вас ничем не удивишь, но когда я видела оторванные руки и ноги, мне хотелось кричать о том, что людям на земле вообще жить не надо, не надо! Они недостойны пить эту воду и дышать этим воздухом!