Джеймс Купер - Палач, или Аббатство виноградарей Страница 11

Адельгейда узнала о причине задержки не ранее, нежели путешественник, которого так долго продержали у ворот шлюза, поднялся на палубу. Имя синьора Гримальди она помнила едва ли не с детства, поскольку отец часто рассказывал ей о своем закадычном друге, знатном генуэзце, с которым он вместе сражался во время итальянских войнnote 39. Все это происходило задолго до ее рождения и за много лет до того, как ее родители поженились, а она была самым младшим ребенком в семье, единственным из многочисленных чад, оставшимся в живых; и потому события, о которых рассказывал де Вилладинг, представлялись ей принадлежащими уже истории. Девушка отнеслась к старику с искренним сердечным расположением, хотя, подобно отцу, с трудом узнала в нем того юного, веселого, блистательного красавца Гаэтано Гримальди, каким привыкла его представлять по восторженным описаниям де Вилладинга. Когда генуэзец неожиданно вознамерился поцеловать ее, девушка залилась краской, ибо до сих пор ни один мужчина, помимо родного отца, не осмеливался на подобную дерзость; но, справившись с девическим смущением, Адельгейда улыбнулась и застенчиво подставила щеку для приветственного поцелуя.

— Последней весточкой от тебя, Мельхиор, — сказал итальянец, — было письмо, которое привез мне швейцарский посланник, ехавший на юг через наш город; написано оно было по поводу рождения сей юной девицы.

— Она родилась значительно позже; в письме том я сообщал тебе о рождении ее старшей сестры, ныне обитающей на небесах среди херувимов. Эта же девица — девятый из драгоценных даров, посланных мне Господом, и единственный, который удалось сохранить.

Лицо синьора Гримальди погрустнело, и старики замолчали. Оба жили в тот век, когда дальность расстояния и стычки меж государствами делали переписку приятелей редкой и ненадежной. Новые, яркие впечатления после женитьбы расторгли связь, которая, несмотря на трудности тех времен, длилась даже после того, как, по долгу службы, пути друзей разошлись и время, несущее перемены и военные невзгоды, безжалостно уничтожило последнее соединявшее их звено. Теперь же обоим не терпелось поделиться множеством новостей, но каждый опасался заговорить, подозревая, что в душе друга есть неисцеленные раны, кровоточащие при неосторожном прикосновении. Горе барона, о котором он сумел поведать в нескольких словах, наталкивало на мысль, что они способны причинить друг другу боль совершенно неумышленно и что необходимо, особенно в первые часы их возобновившейся дружбы, соблюдать всяческую осторожность.

— И все же ты обладаешь истинным сокровищем, коим является твоя дочь, — возразил наконец Гримальди. — И я не могу тебе не завидовать.

Во взгляде швейцарца промелькнуло удивление; судьба друга пробудила в нем острый интерес, и потому недобрые предчувствия, которые возникали, едва кто-либо упоминал об его единственном оставшемся в живых ребенке, на сей раз не овладели им.

— Гаэтано, ведь у тебя был сын!

— Он погиб — безнадежно, безвозвратно… по крайней мере, для меня!

Известие это, краткое и болезненное для обоих, вновь повергло старых друзей в задумчивое молчание. Глубокая затаенная печаль генуэзца заставила де Вилладинга подумать о том, что Господь, отняв у него младенцев-сыновей, возможно, избавил его от большего горя быть отцом взрослого сына-нечестивца.

— Дорогой Мельхиор, на все воля Божия, — продолжал итальянец. — И нам подобает покоряться как мужественным воинам и христианам. Письмо, о котором я говорил, явилось последней весточкой, полученной непосредственно от тебя, и впоследствии я узнавал о тебе только от случайных путешественников, которые упоминали твое имя наряду с прочей знатью, не касаясь подробностей частной жизни.

— В нашей уединенной в горах усадьбе, куда редко заглядывают странники, я был лишен даже самой скудной возможности разузнать о тебе и твоем благополучии. С тех пор как особый курьер был послан, соответственно нашей старинной договоренности, чтобы сообщить о…

Барон заколебался, чувствуя, что вновь коснулся опасной темы.

— О рождении моего злосчастного сына, — с твердостью продолжил синьор Гримальди.

— … о радостном, долгожданном событии, я не имел о тебе вестей, не считая тех редких и расплывчатых намеков, которые способны скорее усилить тоску о друге, чем удовлетворить любящее сердце.

— Так мы были наказаны за разлуку. В молодости мы дерзко сменяли одно увлечение другим, но, когда соображения долга или выгоды повели нас разными путями, впервые начали понимать, что окружающий мир — вовсе не рай, как нам это казалось, и что любая радость может обернуться горем, а всякое горе имеет свое утешение. Ты носил оружие с тех пор, как мы вместе воевали?

— Да, как истинный швейцарец.

Ответ сей воскресил прежнего задорного Гаэтано, выражение лица которого могло меняться так же внезапно, как и ход мыслей.

— На чьей службе?

— Нет уж, довольно шуточек, добрейший Гримальди — а впрочем, я не любил бы тебя так, будь ты иным! Мне кажется, в конце концов нам начинают нравиться даже недостатки тех, кого мы в действительности ценим.

— Должно быть, это так, милая госпожа, иначе твой отец давно бы уже отвратился от меня по причине моих юных дурачеств. Я без устали докучал ему, поскольку деньги таяли как снег, и только терпение его чудесным образом не истощалось. Да, любовь способна вынести многое. Часто ли барон рассказывал тебе о старике Гримальди — о юном Гримальди, я хотел сказать, — и о чудачествах тех беспечных дней?

— Так часто, синьор, — ответила Адельгейда, которая то плакала, то улыбалась, слушая беседу стариков, — что я могла бы пересказать почти все приключения юного Гаэтано. Замок Вилладингов расположен высоко в горах, и странники редко заглядывают к нам в усадьбу. Долгими зимними вечерами я слушала со вниманием, на которое только способна прилежная дочь, историю вашей юности и, слушая, научилась ценить того, кто столь дорог моему отцу.

— Тебе, наверное, до тонкостей известна история о том, как я свалился в канал, любуясь красотами Венеции?

— Да, я наслышана о сем подвиге, когда галантность оказалась подмочена! — смеясь, ответила Адельгейда.

— А рассказывал ли тебе твой отец, дитя, как он избавил меня от скучнейшей обязанности служить в имперской кавалерии?

— Отец как-то упоминал об этой истории, — сказала Адельгейда, силясь припомнить подробности, — но…

— Ах, так он счел ее не заслуживающей внимания! А по-моему, она одна из важнейших. Где же беспристрастие повествователя, дорогой Мельхиор? Ведь в этом случае ты, рискуя жизнью, спасаешь человека, избавляя несчастного от угрозы стать немецким перепелом!