Владимир Бутенко - Державы верные сыны Страница 12

На ужин в котлах был приготовлен кулеш из солонины, заправленный пшеном. Какой-то щедрый ногайский бей в качестве подарка прислал два мешка кукурузных пышек. Донцам повезло и второй раз: ночью пригнали посланные за реку казаки десятка два овец, которых тут же освежевали, а шкуры закопали в яру.

Напротив, за Еей, становище обустроили едисанцы.

Сотни костров по речным берегам заревом тронули ночной небосклон. Соседство казаков, ставших лагерем из двух полков на целую версту, успокаивало ногайцев. Неведомо, когда обнаружили они угнанных овец. По крайней мере, никто из них с жалобой не явился.

А донцы, особенно те, кто помоложе, насытившись и отдохнув, принялись играть в чехарду. Раззадорились настолько, что и офицеров сманили, заставили прыгать и стоять на раскоряку, кряхтеть от увесистых толчков дюжей братии.

Не утерпел и Платов. Тоже вдоволь наскакался, отвел душу. А затем в сиреневых сумерках, долго державшихся в степи, пел служилый люд старинные донские песни. Много грусти и жалости было в них, много любви к родной земле-матушке! Заводили и военные песни-сказы, про походы и геройство…

С разных сторон к берегам сошлись волчьи стаи. Сайгаки, спугнутые ногайскими кочевьями, ушли далеко на Маныч. Любо им на черных землях, богатых сочными травами и солончаками. А волкам стало тяжелей, перебивались одичалыми собаками да косулями. Иногда обкладывали заячьи хороводы, шли на них тесной цепью. Запах отар и лошадиных косяков почуяли они за много верст, и смелым броском приблизились по ночной степи.

Вожак, вытянув морду, долго не покидал сурчиного бугорка. Решал, как и где начать охоту. Его стаю давно учуяли сторожевые псы, поднявшие лай. Пугали и пылающие костры, над которыми высоко поднимались искры-былки, похожие на тающие звездочки. Вдруг неподалеку раздался перестук копыт. Волки, следя за вожаком, стали разворачиваться. Но минута – и всадник был таков. Не угнаться ослабевшему после зимовки волку за татарской резвоногой лошадью.

Конные разведчики Девлет-Гирея доложили утром, что кочевья едисанцев и казачьи полки приближаются к Черкасскому тракту, на котором замечен большой обоз с провиантом, направляемый из России на Кубань и Кавказ. Эти же лазутчики поведали, что верные им едисанцы сообщили место будущего становища. С востока и юга оно ограничено изгибом полноводного Большого Егорлыка, а с севера шумливой Калалы, как раз и сливающихся здесь. Получалось, что казаки и ногайцы сами лезли в западню!

7

То, что поступил опрометчиво, сев на лошадь, Леонтию Ремезову стало понятно уже на исходе первого дня пути. Вновь разболелась рана, бросило в жар, и он покорно улегся в арбе аул-бея, в которой ехали две молодые жены Керим-бека. Несмотря на то, что сотник жил у них почти месяц ни Мерджан, ни Алтынай не снимали платков, из-под края которых видны были только глаза. Но почему-то Леонтия необъяснимо влекло к Мерджан, – была она высока, стройна, в движениях уверенна. Ее сомужница выглядела старше, вследствие чрезмерной полноты и неповоротливости. Между женами иногда вспыхивали перепалки, но тут вступала в спор первая жена аул-бея и – водворялся покой.

Слуга его, казак Плёткин, ехал следом за арбой на верблюде и, костеря глуповатое животное, частенько слазил на землю. Однако, свою лошадь, заметно отдохнувшую за последнее время, округлившуюся в боках, седлать не торопился. Жалел, разумеется.

«Когда же полк догоним?» – с тревогой гадал Ремезов, глядя на влекущиеся мимо скаты холмов, кустарники, приречные камыши. Временами кочевье оказывалось на гладкой, как стол, равнине, теряющейся в дымке горизонта. И тогда выхватывал глаз стада дроф, пасущихся вдоль солончаковых низинок, журавлиные стаи, опустившиеся на роздых. Птичьи концерты не умолкали ни на час. Жила степушка своей извечной жизнью!

Внезапный снежный буран заставил Керим-бека остановить дальнейшее продвижение. Он приказал стать арбам и повозкам полукругом под прикрытием зарослей боярышника и фундука. К счастью, кое-где на ветках еще держались орешки, и аульная детвора принялась дружно лакомиться.

Плёткин почему-то в этот день был, как никогда, угрюм и насторожен. Он сбатовал[16] своего верблюда, отогнал на край бурьянов, и неотлучно находился при командире. Когда прислужники и жены аул-бея развели костер и стали на нем готовить калмыцкий чай, Иван наклонился к сотнику, лежащему на арбе.

– Ваше благородие, извелась душа по своим. Надо от этих нехристей отбиваться. Я даве видал наш разъезд казачий, он по бугру мелькнул. Должно, и полк поблизости.

– А как реку одолеть? Разлив широк.

– А я сплаву смастерю. На решетку, что от юрты, камыш уложу. Абы вас перевезти, а я и на коне переплыву. Зараз метелицу переждем, а там потеплеет. Вы скажите бею, чтоб подсобил в переправе. Да и харчей нехай бабы его дадут, покамест своих достигнем.

Леонтий слушал казака, поглядывая, как Мерджан наливала в закопченный большой котел воду. Она нравилась ему с каждым днем всё больше, казалась еще красивей. Недели две назад Керим-бек привел в свой шатер, заплатив большой калым, юную женушку Айгюль. И теперь не разлучался с ней, баловал, освобождая от всякой работы. Старшая жена аул-бея, уже поблекшая тетка, безропотно мирилась с медовым месяцем мужа, но в глазах Мерджан замечал Леонтий презрительный блеск, когда появлялся аул-бей вместе с младой женой. И трудно было понять, почему ей предпочёл муж какую-то тщедушную девчонку? Вероятней всего, была неласкова с ним, холодна. По этой причине и не могла зачать ребенка…

– Хороша баба, эта Мерджанка, – поймав взгляд сотника, кивнул Иван. – Да и по-нашенски кумекает. Спрашивала, чи женат вы, ваше благородие.

– Помоги мне встать.

Ремезов, опираясь о плечо казака, стал на землю. Прихрамывая, подошел к костру погреться. Мерджан встретила его улыбающимися глазами. Проворно и легко подхватила со своей арбы сундучок и поставила к ногам русского, показывая рукой, чтобы садился. Леонтий, смущенный и тронутый заботой ногаянки, кивнул в знак благодарности. Между тем боль в левой ноге почти не ощущалась. Недаром знахарь аульный заставлял его по ночам прятать ноги в мешок из собачьей шерсти.

Мерджан с прислужником, рубившим конину, стряпала похлебку. В воздухе, посветлевшем после метелицы, искрилась снежная пыль. И земля окрест, и подводы, и крупы животных были в мучнистом, по-весеннему, снежке. А кусты боярышника дивно узорились черно-белыми ветками. Густо и пряно пахло дымом, – бурьянно-кизячным, стелящимся по-над степью.