Эмма Орци - Коварство и честь Страница 12

Бертран Монкриф, очутившись лицом к лицу с тем, что считал мученичеством, словно преобразился. Красавец в обычной жизни, сейчас он казался воистину юным пророком, проповедующим толпе и предсказывающим конец света. Полумрак частично скрывал его фигуру, но рука была простерта, а палец, указующий на скопление людей, выглядел в странном свете смоляного факела словно высеченным из огненной лавы. Иногда свет выхватывал резкие черты его лица: прямой нос, острый подбородок, а также каштановые, взмокшие от пота волосы.

Рядом с ним стояла Регина, неподвижная и бледная, как привидение. На лице казались живыми только глаза, устремленные на возлюбленного. В гиганте с астматическим кашлем она узнала человека, за которым ухаживала сегодня днем. Его присутствие каким-то образом показалось ей зловещим и угрожающим. Он, казалось, весь день таскался за ней: сначала был у матушки Тео, потом наверняка шел следом по улице. Тогда он пробудил в ней жалость. Сейчас его уродливое лицо, грязные руки, каркающий голос и хриплый кашель наполнили ее леденящим ужасом.

Он казался ее возбужденному воображению истинным вестником смерти, распростершим крылья над Бертраном и всеми, кого она любила. Одной рукой она попыталась прижать к груди своего брата Жака, чтобы заставить его придержать глупый язык. Но он, как яростное, нетерпеливое молодое животное, старался вырваться из ее любящих объятий и громко поддерживал Бертрана, невзирая на предупреждения сестры и слезы матери. Стоявшая рядом с Региной Жозефина, молоденькая девушка, кричала едва ли не громче Жака, хлопала в ладоши и вызывающим взором горящих глаз оглядывала грязную толпу, которую надеялась поколебать своими пылом и красноречием.

— Стыдитесь! — страстно вскричала она. — Позор француженкам и французам, предпочитающим быть покорными рабами кровожадного тирана!

Ее мать, бледная хрупкая женщина, очевидно, лишилась всякой надежды управлять своими непокорными отпрысками. Она была слишком слаба, слишком анемична и, вне всякого сомнения, слишком много страдала, чтобы бояться за себя или детей. Это ей в голову не приходило. Изможденное лицо выражало лишь отчаяние, отчаяние полное и абсолютное, а также смирение и готовность страдать рядом с теми, кого она любила. Похоже, она молилась только о том, чтобы разделить мученичество родных ей людей, хотя их взгляды были ей чужды.

Бертран, Жозефина и Жак олицетворяли это мученичество, Регина и ее мать — смирение и обреченность.

Братский ужин угрожал закончиться потасовкой, и единственный шанс на спасение юных храбрецов заключался в поспешном бегстве. Но судьба была против них. Шпионы Конвента, шпионы комитетов, шпионы Робеспьера кишели повсюду. На этих пятерых уже лежала печать смерти. Бесполезно было казаться стойкими, благородными и патриотичными. Даже Дантон пошел на эшафот за меньшее.

— Позор! Измена!

Слова эхом разносились в теплом апрельском воздухе, но Бертран, казалось, не сознавал опасности. Нет. Он словно призывал ее.

— Это вам позор! — громко откликнулся он, и молодой звонкий голос перекрыл шум и вопли. — Позор народу Франции за то, что склоняет головы перед чудовищной тиранией! Граждане Парижа, одумайтесь! Разве так называемая Свобода не просто фарс? Даже ваши тела вам не принадлежат. Ваши семьи? Вы разлучены с теми, кого любите. Ваша жена? Вы вырваны из ее объятий! Ваши дети? Их забрали на службу государству! По чьим приказам? По чьим приказам, я вас спрашиваю?!

Он ввел себя в транс любования собственными речами, был готов на смерть и жестом приказал Жозефине и Жаку молчать. Что до Регины, она едва сознавала, что жива, настолько острым, настолько ясным было ощущение приближающейся смерти, угрожавшей ее возлюбленному.

Это, разумеется, был предел глупости, безумной, бессмысленной, бесполезной глупости! Во мраке ей явилось кошмарное видение: все те, кого она любила, предстают перед трибуналом, не знающим милосердия и пощады. А потом — уродливые лапы гильотины, готовой принять в свои объятия эту необычную, бесценную добычу. Она уже ощущала руки цепляющейся за нее Жозефины, бесплодные попытки сестры сохранить мужество, видела вызывающее юное личико Жака, наслаждающегося героическим ореолом мученика. Видела матушку, поникшую, подобно увядшему цветку, лишенную всего, что было для нее самой жизнью — близости к детям. Она видела Бертрана, бросающего последний взгляд любви не ей, а прекрасной испанке, которая очаровала его и без всяких угрызений совести продала шпионам Робеспьера.

Даже несмотря на то что это был братский ужин и люди пришли с семьями и маленькими детьми, чтобы поесть, повеселиться и забыть свои беды и мрачные мысли в атмосфере преступлений, окутавшей город, не было никаких сомнений в том, что молодой безумец и его безрассудные союзники будут растоптаны или в лучшем случае приведены силком в ближайший комиссариат. Терпение многих отцов семейств подходило к концу: уж очень бесстрашно эти юнцы дергали за хвост тигра. Что же касается Рато, он согнул длинные ноги, нетерпеливо выругался и изрек:

— Клянусь всеми собаками и котами, которые нарушат наш покой своими гнусными воплями, с меня довольно этих разглагольствований!

Перекинув ногу через скамью, он мгновенно затерялся во мраке, чтобы секунду спустя появиться в слабом свете на другом конце стола, за спиной юного оратора. Его уродливая грязная физиономия и ухмыляющийся рот производили ужасающее впечатление. Огромная фигура нависла над стройным молодым человеком.

— Сбей его с ног, гражданин! — возбужденно завопила молодая женщина. — Ударь в лицо! Вырви наглый язык!

Но Бертран не собирался молчать. Очевидно, в его крови бушевала лихорадка славы и жертвенности. Его юность, красота, очевидные даже в неверном свете, даже несмотря на потрепанную одежду, вне всякого сомнения, говорили в его пользу. Но тигр-людоед неразборчив в своих аппетитах и сожрет ребенка с таким же удовольствием, как старика. А этот молодой задира с безрассудной настойчивостью дразнил тигра-людоеда.

— По чьим приказам? — продолжал он со страстной горячностью. — По чьим приказам мы, граждане Франции, проданы в это возмутительное рабство! По приказам представителей народа? Нет! По приказам избранных людьми комитетов? Нет! По приказам ваших муниципалитетов? Ваших клубов? Ваших комиссариатов? Нет и снова нет! Все вы, граждане, ваши жены, ваши дети — рабы, собственность, игрушки одного человека, настоящего тирана и предателя, угнетателя слабых, врага народа, и этот человек…

И снова его перебили, на этот раз куда яростнее. Удар в голову лишил его речи и зрения. В ушах звенело, голова шла кругом, он даже не слышал возбужденных проклятий или криков одобрения, приветствовавших его тираду, а также внезапно возникшего оглушающего гомона, заполнившего узкую улочку.