Богдан Сушинский - Остров обреченных Страница 12

– Ну, я-то подобным образом рассуждать не могу.

– Вы – нет. Это я буду так рассуждать. И потом, стоит ли пугать морем и островом меня, корсиканку, все предки которой выросли на острове, у самой кромки моря? Это, наверное, из-за меня ты окажешься в океане. Это моя судьба: кончить дни свои на каком-то из необитаемых островов и быть повешенной на одной рее с пиратами.

– Господи, Бастианна!.. О чем ты?

– О своей судьбе.

– Никогда бы не подумала, что приговор Робервалей ты воспримешь с таким спокойствием.

– С таким же спокойствием я приму и приговор королевского суда, – смеется Бастианна. – Ты кто? Ты – дочь герцога. А я – дочь корсиканского пирата. Его тоже звали Бастианном. Бастианн Безбожник… Когда-то это имя гремело на всю Корсику. Моего отца боялись и уважали. Под его командованием находилось три пиратских корабля. Но все знали, что на корсиканцев он не нападет; богатых мавров, сицилийцев, генуэзцев, французов – этих да, этих он не жалел.

– И что же с ним в конце концов произошло?

– То же, что и со всеми остальными людьми его ремесла. Для того, чтобы попасть на Небеса, пирату сначала следует попасть на морское дно. Не знаю, где и когда это произошло, но что прошел он именно этот путь свой судный, – в этом можно не сомневаться.

– Почему же ты никогда раньше не рассказывала о нем?

– Дочери герцога? О том, что я – дочь пирата? Если бы твоя матушка или твой распутный папенька узнали об этом, они выставили бы меня на следующий же день.

– А как же ты попала к нам?

– Как попала, как попала… А черт его знает, как я попала?! Да еще к вам. Однажды, когда отец уже, очевидно, сгинул в морской пучине где-то возле Геркулесовых Столбов, на наш поселок напали солдаты, прибывшие с французской эскадрой. Он считался пиратским – и это была святая правда. Вряд ли у нас отыскалась бы семья, в которой бы кто-нибудь да не выходил в море под пиратским флагом, не продавал душу этому богоугодному ремеслу. Даже если при этом выдавал себя за правоверного рыбака. Так вот, французы решили раз и навсегда уничтожить это пиратское гнездо. Всех мужчин, которые не были в море или не успели уйти в горы, они перебили. Старух и детей – тоже. Ну а мне было семнадцать. Меня и еще около двадцати девушек и молодых женщин они взяли с собой на борт.

– Зачем?!

Бастианна как-то загадочно и в то же время снисходительно улыбнулась и, ничего не ответив, вышла на балкон. Ночь была теплой и душистой. Яркий полумесяц нимбом охватывал крест на вершине собора, образуя символ новой веры. На старой мельнице томно рыдала сова, в которую, как гласит молва, воплотилась душа какой-то парижской блудницы.

– Ласковая ночь, дарованная нам для ласковых мужчин, – сладострастно потянулась корсиканка.

– А что, разве и в таком, в твоем, возрасте женщина все еще мечтает о мужских ласках? – настороженно поинтересовалась Маргрет, на несколько минут забыв о том, что готовит им обеим гаврское утро.

– Дочь моя, только в этом возрасте мы, женщины, и начинаем по-настоящему бредить этими самыми мужскими телами и мужскими ласками. Потому что только в этом возрасте начинаем по-настоящему ценить то, что даровано нам Господом от утех земных. Ибо только в этом возрасте каждого мужчину воспринимаешь как последнего в твоей жизни и воздаешь ему за труды его, тоже… как последнему в твоей жизни, и прощаешься с ним как с последним мужчиной в твоей распроклятой жизни, – с тоской и горечью. И стоит ему только оглянуться и позвать…

– Вот как? – изумленно выдохнула Маргрет. – Я даже предположить не могла, что это длится так долго, что эта страсть…

– О страсти вам лучше потолковать с герцогиней Алессандрой, «красавицей в мавританском стиле». Впрочем, не будем об этом. Одно только плохо, в этом моем возрасте…

– Что именно?

– Сказать?

– Конечно.

– Честно? Как женщина женщине?

– Я тебя не выдам.

– Да что тут выдавать? А главное кому? Так вот одно в «нашем» – моем возрасте женском плохо: что мужчины наши, увы, стареют вместе с нами. И, что самое страшное, многие даже значительно раньше нас. А все остальное, как и в твои девятнадцать.

Она обняла Маргрет, и они рассмеялась, как две юные заговорщицы; и старая сводница-луна столь же каверзно и греховно ухмылялась им в ответ.

– Ладно, заговорилась я тут с тобой. Пойду прослежу, чтобы не забыли погрузить на повозки все, что нам понадобится в дороге. Герцог поначалу распорядился дать нам карету и всего лишь одну повозку для багажа. Я настояла, чтобы дали две. Как думаешь, если утром попросить третью, удар его не хватит?

– А по-моему, двух достаточно.

– Нет, все-таки попрошу третью. Из вредности своей корсиканской. К тому же потребую, чтобы дали тебе денег, драгоценностей. Ну, пусть не в виде приданого, а просто так. Надо же тебе с чего-то начинать на той, далекой, невесть кем, когда и для чего сотворенной земле! Герцогиня, правда, небольшую шкатулку с драгоценностями уже дала. Но для нас с вами, Маргрет, этого мало, – вновь воинственно подбоченилась Бастианна. – Если уж завоевывать Новый Свет, то завоевывать, как подобает парижанкам.

Бастианна вернулась в комнату и направилась к двери, но Маргрет попыталась остановить ее.

– Ты же так и не рассказала, зачем вас захватил французский корабль, и что там с вами происходило, а главное, каким образом оказалась в нашем доме. Я уже несколько раз спрашивала тебя об этом, но всякий раз ты отмалчиваешься.

– И не стану рассказывать.

– По-че-му? – притворно обиделась Маргрет.

– Потому что тебе этого пока что не понять.

– Мне уже девятнадцать, Бастианна. Я обручена, и мы с Роем уже даже… – приложила она палец к губам.

– Вот об этом тебе, бесстыдница, лучше помолчать, – вполголоса усовестила ее корсиканка. – Даже со мной. Пока что, – тут же спохватилась она. – А вот на корабле расскажешь поподробнее. Уж что-что, а я такие истории люблю. Кстати, о том, что происходило со мной, тоже узнаешь на корабле. Потому что, только побывав на палубе неделю – другую, увидев совершенно озверевших без женщин, осатанело мечущихся в тоске от борта к борту мужчин, в состоянии будешь понять, что они вытворяли с нами там, в море, после того как корабли отошли подальше от берегов Корсики.

Шпиль собора освещался уже не месяцем, а яркими лучами утреннего солнца, когда трубач на привратной башне протрубил свою прощальную мелодию, ворота замка открылись и карета изгнанницы выкатилась на устланную древним булыжником мостовую, ведущую вдоль крутого берега речушки на север, к развилке дорог, одно из ответвлений которой уводило к Парижу, другое – на север, в сторону Гавра.

Поскольку Маргрет из замка изгоняли, герцог запретил устраивать какие бы то ни было проводы, и даже матери ее разрешил попрощаться только в виде благословения на далекий и нелегкий путь, которое молодая изгнанница получила и из уст епископа Роже. Сам же герцог Николя де Роберваль лишь сквозь зубы процедил: