Юрий Сергеев - Повести Страница 12

«Что же делать дальше? Как жить? Куда ведёт он? Зачем?»

С раннего утра и до самого заката над тайгой кружили вертолёты. Развьюченные олени паслись у палатки, натянутой в густом ельнике возле махонького ручейка. К вечеру все выспались, отдохнули, готовились в путь.

Маркелыч степенно разговаривал с эвенком о житейских проблемах: есть ли зверь в тайге, о том, как лютуют бамовцы-браконьеры, истребляют дичь и рыбу, много ягеля подавили вездеходами, снесли бульдозерами, куда будут кочевать осенью эвенки за соболем…

В разговоре они нашли общих знакомых на пространствах от Благовещенска до Магадана и Якутска. Интересно всё это было слышать Недвигиной.

Она впервые столкнулась с таёжниками, внимательно смотрела на них и жадно слушала, впервые, за все эти дни после трагедии у раскопа, на её губах появилась лёгкая улыбка. Маркелыч заметил это и радостно забалагурил:

— Оттаяла, девка! Слава Богу! Дён через пять дойдём к озёрам, и нас сам чёрт не сыщет, уж там отоспимся вволю… Ры-бы-ы… про-опасть! — Маркелыч вынул карту из своей полевой сумки, испещрённую пометками от химического карандаша, и стал её внимательно разглядывать, прикидывать расстояние до озёр. — Карарбах, а ну глянь, где мы находимся-то?!

Эвенк живо заинтересовался военной картой, цокал от изумления языком, мигом разобрался в хитросплетении рек, ручьёв и сопок. Уверенно ткнул пальцем в карту и проговорил:

— Однако, тут палатка наса…

— Ну-у… я и не сомневался, как по ниточке идем к цели. Эвенки — лучший компас, — он достал свои заветные тетради и стал их листать, ага, вот… моя эпопея у Унгерна…

Боже мой, что за человек был этот барон! Сбежал в тринадцать лет из своего имения на японскую войну, получил там серебряный крест за храбрость… Потом на австрийском фронте лиховал… потом на год исчез напрочь… ходили сплетни, что он был личным посланником царицы у Вильгельма.

Чушь! Стал генералом, а тут кутерьма революции. Занесло его в Монголию, правил ею, буддизм принял… В войсках дисциплину держал железной рукой: снасильничал над бабой или украл чё — расстрел… другой раз прикажет расстрелять за то, что не грабишь и не насилуешь. Непредсказуемый самодур!

Влюбился он там в одну молоденькую учителку, русскую беженку. Охранял её, волосу с головы не давал упасть, а она близко не подпушала, фыркала…

Унгерн страха не ведал перед смертью, в бой сам шёл и свирепел до ужаса от крови ли, от кровей ли своих рыцарских — неведомо.

Самое любопытное, что с японской войны ещё он таскал всюду и везде за собой старую няню-алкоголичку, под присмотром коей вырос. Боялся её, как огня. Она его спьяну била, как дитя малого, чем попадя… Сдали его свои же, хотели выкупиться за него. Повязали и везли на фурманке к красным. А как их увидели и

сдрейфили, умчались обратно на конях, оставив Унгерна связанным на повозке. Красный разъезд наехал, и гутарят меж собой: «Кто это там под тулупом лежит на фурманке?!» А он им строго оттуда:

«Сволочи! Развяжите и постройтесь. Я — барон Унгерн!» Такого страху нагнал, что привезли, не открывая шубы, к командирам своим. А на суду чё вытворял?! При расстреле?! За такое геройство — солдаты отказались в него стрелять. Какой-то комиссар пристрелил…

Боже-е… Как этого человека оценить в истории? Кто его оценит? Изверг, палач, белый генерал, наместник Монголии — с одной стороны; бесстрашный воин, офицер, герой многих кампаний — с другой стороны. Умеющий любить женщину свято и безответно, боящийся, как дитя малое, своей пьяницы-няни — с третьей стороны.

Кто он, Унгерн? Человек или зверь? В моих дневниках масса материала. Бездна! Если бы написать всё, как есть в книге да издать её в России… Не позволят, захоронят в сейфы о семи печатях, а то и сожгут.

А тут… окромя правды, ничего нет. Ни слова лжи! Всё видено своими глазами и писано вот этими граблями, — Маркелыч удивлённо пялился на свои корявые лапищи, — неужто и правда… это я был в тех годах?!

Стоял во фрунт перед Колчаком, пил с ним водку на балу в Омске, шёл в атаку с Ижевским полком под Уфой, закрыл глаза Каппелю, этому умнице и герою русскому… Не верится самому!

Вера! Эти дневники я тебе завещаю… сохрани. Придёт время, напиши по ним книгу или напечатай как есть: «Дневник офицера Генерального штаба», весь материал в твоих руках, с оперативными картами, фамилиями, званиями… причинами и бедой поражения русского дела в той страшной, братоубийственной войне…

Только Каппель смог растолковать русскому простому человеку пагубу революции и кто её принёс на нашу бескорыстную землю. Я помню досель гимн Ижевского полка в штыковой под Уфой, как-нибудь спою.

Рабочий Ижевский полк, похоронив Каппеля в Харбине, весь, до единого солдата опять ушёл на красных и весь лёг под Волочаевском. Орлы! Какие это были орлы, Вера… Убеждённые, что красные продают Россию, жертвенно, ради неё, шли яростно в бой и принимали смерть… ради неё…

Таких бы генералов и полков побольше в то время, не было бы теперь равных в мире Отечеству нашему: по богатству, мощи и духовному совершенству. За это нас и загубили…

Эвенк внимательно слушал, прихлёбывал чай из кружки, не отрывал глаз от Маркелыча. Вероника поняла, что личность старика в тайге давно обросла легендами, каким-то богатырским эпосом среди кочевого народа, ибо в узких прорезях глаз Карарбаха светился почти мистический ужас, трепет и любовь к Амикану, как его звали они.

Недвигина, всё же, сбила пятки до мозолей, и поневоле довелось осваивать науку езды на оленях. Падала, опять садилась на крестец покорного животного и всё же, освоила таёжный транспорт.

Они шли день и ночь под ущербной луной, останавливались на короткие роздыхи, подкреплялись сами, наспех кормили оленей и снова — в путь. Всё реже налетали самолёты и вертолёты, видимо, беглецы выскользнули из зоны поиска.

К вечеру пятого дня затаборились на берегу обширного озера. Уже без опаски натянули палатку, отпустили пастись исхудавших оленей, одного из них эвенк зарезал и наварил большой котёл мяса.

— Однако, сейчас мозгочить будем и набираться сил, — радостно прогудел и потёр руки Маркелыч.

— Как это, мозгочить? — спросила Вероника.

— Сейчас Карарбах тебя обучит, мило дело! Эвенк вынул из котла берцовую кость оленя, ловко её расколол и подал женщине. Душистым парком исходил костный мозг.

— Спробуй, спробуй, девка! — принуждал Дубровин. — Сладость непомерная, лакомство первейшее у тунгусов.

К вечеру Маркелыч накачал лодку и уплыл с длинным шестом по озеру. Вернулся к биваку ночью, уставший и хмурый.