Иван Дроздов - Горячая верста Страница 12

…В конце смены Егор снова подошел к трубе. Угрюмый парень, видимо, бригадир, собирал инструменты. На вопросы Егора отвечал сухо, с раздражением:

— Аленка, говоришь? Не может того быть, чтобы на канате висела. Это у нас верхолазы–бетонщики да укладчики кирпича наверху работают, а Аленка… Она раствор приготовляет. Ты что–то путаешь.

Егор усомнился:

— Да ты не бойся, не украду я твою Елену прекрасную.

— Я и не боюсь, — спокойно ответил парень, — а только зачем канитель пустую разводить, если ты ей ни по каким статьям не подходишь.

Бригадир придвинулся к Егору и ворчливо, как старый дед, забубнил:

— Пойми, садовая голова: москвичка она, там у нее и кавалер есть. Письма от него каждый день получает. А у нас временно, отец–то у нее начальником военной академии в столице работает. Побудет у нас месяц–другой — и адью.

— А как к вам попала?

— Баловница. Не пойду, говорит, в институт. Пойду строить самый большой в мире стан. В газетах прочитала. Вот и махнула к нам. Стан строила, а теперь вот трубу с нами кладет. Надоест — и уедет. Блажь все это! А ты — в женихи. Мало ль там в Москве для нее генеральских сынков подрастает.

— Ну ты тоже… — ругнул бригадира Егор, — по старинке рассуждаешь… Любовь чинов не выбирает…

— Любовь! — бригадир захохотал. — Ишь, чего захотел! Да ты видел её во Дворце культуры, когда она не в куртке рабочей, а чин по чину одета? Словом, иди–ка, парень, своей дорогой. Ухажер нашелся!

Егор махнул рукой и, не простившись с бригадиром, пошел домой. Муторно было в тот вечер у него на душе. «Если рассудить трезво, — думал он, — то москвичка действительно дурью мается…»

Поэт Борода что–то бубнит и бубнит о новом человеке, о влиянии интеллекта на рождение внемирозданческих планет…

Феликс, заметив впереди стайку девушек, прибавляет шагу, встряхивает головой и громко запевает:

Е–е–е, сами гнали,

Е–е–е, самогон

Е–е–е. хали–гали

Е–е–е, сами пьем!..

Егор подхватывает песню, и ветер, словно испугавшись молодых голосов, затихает.

Феликс умеет создать настроение. И все у него выходит в новейшем стиле, все модно, современно. Рядом с Феликсом и узкогрудый прыгающий Борода кажется Аполлоном, и полинявшая куртка Егора выглядит нарядной.

Девушки оборачиваются, смотрят на Феликса, на его красную косынку, завязанную крупным узлом у горла, на куртку, исчерченную полосками молний. Лицо у Феликса смуглое, нос прямой, красивый — ну истинный мексиканец!

На углу заводского забора, где одна дорога сворачивает вправо и ведет на стадион, другая влево к заводской площади, Борода, бросив приятелям: «Чао!», шныряет в переулок. К Феликсу и Егору присоединяются ещё два знакомых парня и девушка. И они все вместе поют другую песню, — тоже модную, современную. И запевает, конечно, Феликс: он частенько привозит из Москвы новые песни.

Люди на скверах извиваются,

И на одной ноге качаются,

Забыв о холоде и голоде,

Они танцуют твист–э–гейн

Ла–ла–ла-а-а…

На катке в раздевалке много людей; больше молодежь — юные, румяные лица; даже у стариков щеки порозовели от холода. Егор глазами ищет Аленку среди катающихся, в раздевалке, за столами, где пьют кофе… Нет, нет и нет. Егор на вопросы друзей отвечает рассеянно, неловко шнурует ботинки и неожиданно слышит знакомый девичий голос:

— Вы не видали Феликса?

«Аленка!.. Это голос Аленки!..»

Егор перелетел от одной дорожки к другой, вихрем пронесся по узким живым коридорам… Он не видит людей и только чутьем угадывает дорогу в людском лабиринте. Дорога Егора становилась шире и шире, середина катка редела, и вот уже поле напоминало арену цирка, а люди, вставшие в круг, — зрители. Впереди себя и по бокам Егор видел конькобежцев, одетых в яркие спортивные костюмы. Выписывая замысловатый узор, он пролетел мимо двух парней и услышал голос Аленки:

— Девочки! Да это же наш Егор!..

Лаптев резко развернулся на голос и лицом к лицу встретился с Настей Фоминой.

— Егор, где Феликс? Вы же вместе пришли.

«Голос её. Это она была на трубе».

В сереньком свитере Настя показалась Егору маленькой, несерьезной.

— Так это вы, да?.. — с трудом переводя дыхание, спросил Настю Егор.

— И там, на трубе, тоже вы были?..

— Да что с вами, Егор Павлович…

Последних слов Насти Егор не расслышал. её подхватили подруги и увлекли в поток катающихся. Глядя Насте в след, Егор подумал: «А Феликса не нашла». Подумал зло, с обидой. И пошел в раздевалку. Переоделся, зашагал к воротам. На душе у него стало скверно, а в ушах звенел знакомый голос: «Да что с вами, Егор Павлович…»

На репетицию Егор пришел в самый горячий момент: дирижер оркестра Бродов–старший взмахом руки обрывал медный лязг ударника и приглушал струны домбр, балалаек, добиваясь единого звучания. Егор видел только силуэты оркестрантов; они сидели в полумраке, над ними неярко и загадочно вспыхивали полосы: синяя, зеленая, белая… Казалось, всполохи северного сияния чередуются в небе. Создавалось впечатление: оркестр куда–то летит, а над головами музыкантов, словно черное привидение, распростер руки–крылья дирижер. На нем, точно на палке, висел фрак. Он один был хорошо освещен и виден зрителям; весь же оркестр спрятан за кисейную занавесь, и лишь только всполохи света изредка вырывали оркестрантов из плена полумрака.

Световые эффекты — деталь, находка Бродова. Он ими так же гордился, как теперь будет гордиться музыкальной фразой из далекого прошлого, врывающейся в современные ритмы. Русскую народную песню он интерпретировал на свой лад, дал ей свое, никем и нигде не слышанное звучание. Вот сейчас одна единственная балалайка на высоком пределе ведет основную мелодию… Мелодия едва пробивается из–за шума басов и уханья барабана, она, как ручеек, теснимый скалами, стремится к свету на простор, но каменные глыбы смыкаются, и ручеек замирает. Но в то же время другие звуки получают большую свободу — неистовый шум срывается с медных тарелок, из труб вылетают вздохи… Но вот они неожиданно оборвались, и воцарилась тишина, показавшаяся в первый момент совершенно неуместной. А минуту спустя Егор стал различать невнятный говор, доносившийся со сцены.

— Павлуша, где твой баян? Я его не слышу совершенно.

За кисейной занавесью раздался смех. И голос:

— Он его и в руки не брал. И чехла не расстегивал.

К дирижерскому пульту вышел Павел Павлович. Растерянно развел руками.