Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега Страница 12

Амброджо прилежно слушал, вопросительно взирая на брата: тот еще явно не все сказал.

— Вот почему, — продолжал старший, — не откажусь никогда от главного, чему узнал цену за сорок пять лет нелегкой жизни и горестных размышлений. Я не откажусь от взятого мною здесь во владение, укрепленного камнем и волей генуэзца клочка земли.

— Он еще не твой, — заметил Амброджо и поправился: — Не наш. За этот край между собою спорят еще и татары, и Литва.

— Тем легче будет оставить его за нами, — сказал Пьетро. — Я понял, брат, давно: куда ни устремляется, гоняясь за счастьем, человек, как лукаво ни умствует смертный, от земли ему не деться никуда. Все деется на земле, из нее исходит, в нее возвращается. Земля суть твердь, и этим сказано все.

Пьетро остановился, ожидая возражений. Амброджо, однако, безмолвствовал, взирая на старшего с затаенным вызовом. «Ты на своем коне, и спорить с тобой — бесполезно, — говорил его взгляд. — Но посмотрим еще, кто окажется прав».

— Ты прав, Амброджо, — снисходительно склонил голову Пьетро, — деньги ныне — сила. Но постоянства в них нет, земля же всегда — на месте. Ты прав и в том, что на деньги купишь и землю; но только у тех, кто решился ее оставить. Я, Пьетро Сенарега, сего клочка не оставлю никогда. Ради этого готов прожить, что остается мне от земного срока, среди варваров, вдали от привычного мира. Готов сражаться, терпеть лишения, принять тяжкие труды. Не возжелает господь подать мне помощь здесь, я, значит, по воле его и сгину. Услышит же мои молитвы всемогущий бог — и сбудется все, что задумал его грешный раб. На земле ведь, брат, возникают города, на ней — землею владея — взрастают государства и династии. Ты прав, для этого потребны и деньги. Вот почему, возлюбленный брат мой, не отдаю я добытое, — Пьетро в свою очередь указал на потолок, — в жертву любезной ныне многим игре ума. И никогда не позволю сего!

Это сказал синьор старший брат. Младшему полагалось проявить повиновение. И терпеливо ждать часа, когда его можно будет отбросить. Тем более, что младший знал: в открытом бунте он будет бит. И прямо бит — каменными кулаками Пьетро, которые тот, правда, и в детстве очень редко пускал в ход. И бит на ином ристалище, где решалась его судьба. Где судьями будут владыки семьи и те таинственные, всесильные мужи, по чьей воле они здесь, все трое.

Амброджо, поднявшись на ноги, молча поклонился старшему брату и отправился в свою комнату.

Посидев еще у огня, мессер Пьетро тоже поднялся к себе. Повесил на стену длинный меч. Положил меж подушкою и стеною стилет. Помолился перед распятием, разделся, задул свечу; только крохотная лампада освещала теперь суровую комнату фрязина. Пьетро с наслаждением вытянулся.

Как бы там ни было, старшему в Леричах Сенареге грешно роптать на судьбу. Будущее было обеспечено — его трудами, торговлей, хитроумными операциями Амброджо. Есть во многих странах прочные, нужнейшие связи. Поддержка церкви. Золото в сундуке. Есть у Пьетро и эта женщина, какой он, меж сотен встреченных, еще не знавал, живой сгусток пламени. Женщина, которая к нему сейчас придет. Жениться на ней, конечно, Пьетро не может; но, коль будут дети, старший Сенарега, по обычаю времени, признает их законными детьми и наследниками. От этой женщины будут хорошие дети, красивые и сильные.

Все, видимо, прочно сегодня, можно подумать и о завтрашнем дне. На земле — коль взята крепко — вырастают столицы. Даст бог, выстроится город и здесь. Мысленным взором мессер Пьетро увидел, как ставится вокруг Леричей вторая зубчатая стена с башнями и подъемным мостом, как вырастают внутри новой крепости богатые дома, а снаружи — посады, устраивается гавань, дороги. Растет новая Каффа вместо старой, готовой пасть, — но лучшая, более долговечная, блистательная, с большим влиянием на судьбы мира. Столица вольного герцогства, свободного и от здешних властителей, и от генуэзских скряг. В коем укрепится новая могущественная династия — его семья и потомки. Создали же княжество в Монако его земляки, пираты Дория! На единой, бесплодной и голой скале! Построили же на берегах Великого острова, вокруг Каффы, малые замки иные генуэзские семейства, Гримальди и Гризольди, встали властью над ближними селами, творят в них, по праву сеньора, расправу и суд. И не слушают ни Солдайского капитанеуса[30], ни грозных окриков из самой Генуи. Все было теперь у Пьетро, к чему стремился нищим бродягой, шесть лет назад. Не имел он только драгоценной реликвии, которую везет ему святой отец, истинный основатель этого родового гнезда. Реликвии, которая освятит его очаг, принесет удачу и счастье.

В полусне Пьетро услышал легкие шаги. Глухо стукнула дверь, скрипнул задвигаемый засов. Теплая, легкая рука коснулась седеющих кудрей итальянца. Пришла Аньола.

— Какой ногою ступила она в комнату? — с беспокойством подумал Пьетро, приподнимаясь навстречу. — И помолилась ли, прежде чем войти?

11

Небеса предвещали чуму, оспу, засуху, саранчу, падеж скота, лютый голод. Меча кометы и дожди падающих звезд, небеса грозили землетрясениями, наводнениями, войнами, разором городов и стран. Близился, близился неминучий конец света, и недавнее крушение Царьграда было самым страшным знамением его.

А здесь цвели бескрайние травы, кружили в спокойном величии степные орлы. Поле нежилось в весенней дремоте. И снилось ему былое — всадники на вспененных конях, в звериных шкурах и клобуках с острым верхом, качание длинных копий над плечами ратников — русичей, тревожные кличи литовских боевых труб.

Кони шагали неспешно, неся всадников домой с охоты. Птица и мелкий зверь болтались за седлами в тороках, косматые кабаньи туши — не поднимешь и впятером — тащились за тремя скакунами на длинных ремнях, в волокушах, проворно сплетенных из ветвей всеискусным Василем. Впереди ехали рыцарь Конрад и сотник Тудор; утро сдружило витязей, не раз помогавших друг другу в схватках со степными вепрями, взятыми который на рогатину, который — на нож. Василь и юный Мазо ехали последними. Кони мордами, как рыбы — воду, раздвигали перед собою высокую тырсу.

Для русичей то было Поле, для ляхов — Великий луг, для татар — просто Степь, богиня и мать, дающая защиту и пищу, дарящая щедро добычу — чужие стада да толпы ясыря.

Великое прибежище изгоев, благостью своей Поле кормило и привечало, злым же норовом — оберегало беглецов всех народов. Посылаемых в погоню государями людей — доспешных и панцирных, надменных в силе, — не принимало, губило. Налетая бураном и лютой зимней стужей, отмораживало им под бронею желудки и печень, отчего наступала в страшных муках скорая смерть. Летом заедало гнусом, замаривало лихоманкой. Насылало на таборы и стоянки саранчу и мышей. Душило зноем. Лишало войско коней, погибавших от бескормицы и безводья. Приканчивало людей голодом и жаждой. Напоследок прилетали вороны и коршуны Поля, прибегали волки — разделить, что осталось. Порой же последний суд вершила стрела или аркан татарина, или гультяя.

Только два года успело пролететь после падения Константинополя. И беседа в Поле, как и на многолюдных площадях Европы, шла о главном — о той угрозе, которую несли христианским странам поработители Византа.

— Вы знали великого Яноша, Теодоро, — продолжал свою мысль Конрад. — Завидую вам.

— Воевода рано умер, хоть и был в летах, — сказал молдавский витязь. — Христианству некого сейчас поставить на пути султана.

— А сын Хуньяди, молодой король Матьяш?

— Не воитель юный король. Не каждый сын — в отца.

— Святейший отец, по слухам, готовит крестовый поход.

— В христовом воинстве, — усмехнулся пан Тудор, — воюют друг с другом и вряд ли остановятся по зову папы. Возьмите следующего на пути осман государя — короля польского. Казимир борется и с московским Иоанном, и за венгерский престол — с домом покойного Яноша. Ко всему тому — и с вашим орденом, рыцарь, воюет польский король. Ваша милость видит в этом монархе могучего бойца против осман?

— Зовите меня братом, Теодоро, — сказал немец, вздохнув. — Ведь я — монах. — Мало похожий на инока красавец — воин недаром взгрустнул при упоминании о своем ордене.

Конрад фон Вельхаген, рыцарь Ливонского ордена, был сыном рыцаря и барона, павшего под Никополем. Отец, не грабивший купцов по дорогам, не склонный к иным подобным промыслам, обогащавшим благородное сословие по всей Германии, не оставил наследнику ничего, кроме славного имени и полуразрушенного замка. Рыцарь — сын вступил в Ливонское братство, чая встать в ряды бескорыстных, не запятнанных мирскою скверной христовых бойцов. Состоял при магистре, в орденской столице Мариенбурге. И ужаснулся вскоре, увидев, какой разврат и блуд царят за кирпичными стенами этой крепости — монастыря. Рыцарь попросился в один из действующих отрядов ливонских братьев; но братья тяжко ранили Конрада, когда он попытался помешать им надругаться скопищем над юной пленницей. Тогда фон Вельхаген, оправившись от смятения и раны, пал магистру в ноги, моля отправить его с горстью кнехтов[31] на самый дальний и опасный военный пост. Здесь, в Литве, среди болот и лесов, и взяли рыцаря, обессиленного лихорадкой, налетевшие на бревенчатую засеку татары. Кнехтов ордынцы перебили, а рыцаря увезли в Степь, где Конрад был продан Пьетро Сенареге за полторы сотни золотых.