Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо Страница 13

Ужас и сострадание заставили меня зажмуриться. А когда я открыл глаза, на краю пропасти стояли лишь толстый Педро и Гомес. Они тыкали пальцами вниз, приглядывались, о чем-то спорили и смеялись.

Разбитый и потрясенный, возвращался я в свою хижину. У входа меня встретил Хоанес. Вид у бискайца был неважный. Когда я проходил мимо него, бросилось в глаза, что на его шее и на узкой полоске груди, виднеющейся через рваную рубашку, резко обозначились яркие точки сыпи.

Я похолодел: значит, Хуан заразил бискайца… Значит, тиф начал косить наших солдат… Что же делать теперь тебе, несчастный горе-вояка Блас из Медина-дель-Кампо?..

ГЛАВА ШЕСТАЯ. В КАМЕННОМ КАПКАНЕ

Снадобье, которое Гарсия трижды давал пить Хуану, оказалось поистине волшебным: не прошло и недели, как мой друг полностью излечился от своего недуга и мог самостоятельно продолжать нелегкий путь. Но неделю мне пришлось-таки с ним помучиться: крепко привязав Хуана к седлу моего Федро, я не спускал с него глаз и шагал возле стремени в постоянной готовности прийти к нему на помощь.

Странное дело, но мои страхи за Хоанеса оказались напрасными: молодой бискаец перенес тиф удивительно легко. Он даже не слег, хотя в течение нескольких дней выглядел нездоровым. По-моему, он так и не понял, что за страшная болезнь его поразила. Так или иначе, Хоанес выздоровел, и я, разумеется, никому не сказал о том, чем переболел бискаец. Я скрыл это даже от Гарсии.

В тот день, когда погиб бросившийся в пропасть сын индейского касика, был с неслыханной жестокостью замучен и его друг. Я не видел, как его пытали, и не слышал его криков: чтобы избежать этого зрелища, я добровольно отправился в дозор.

Расчет на устрашение индейцев жестокостью не оправдался: с тех пор нам не было покоя ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что наиболее труднопроходимый участок пути остался позади, продвигались мы все так же медленно, ибо постоянные стычки с индейцами не позволяли преодолевать за день сколько-нибудь значительное расстояние. И все же мы неуклонно шли вперед, к своей цели. Это вселяло уверенность, что в конце концов наступит день, когда мы увидим развевающиеся знамена войска Гонсало Писарро.

Но пробил час, и наша вера в благополучный исход дрогнула. Это случилось, когда мы спустились в долину, зажатую с двух сторон отвесными скалами. Впереди дорогу нам отрезало многочисленное племя индейцев. Продвигаться по узкой тропе нам было нельзя: при первой же попытке вступить на нее мы были бы сброшены в пропасть вражескими копьями или огромными валунами, которые индейцы подкатили к самому краю скалистого карниза, нависшего над тропой. Идти назад было бы не менее бессмысленно: мы спустились в долину единственно возможным путем. К тому же сзади нас стерегли шедшие по пятам индейцы.

Уныние и полное равнодушие ко всему охватило наших солдат, когда они убедились, что каменная ловушка заперта со всех сторон. Храбрость и мощный испанский натиск теперь не могли помочь нам: против огромных камней на узкой тропе мы были бессильны, и сунься отряд на прорыв — индейцы перебили бы нас поодиночке. И совсем уж приуныли мы, когда начались дожди. Они были обильны и продолжительны, а сырость настолько всепроникающа и губительна, что нам приходилось каждый день старательно счищать ржавчину со своего оружия, касок, доспехов, металлических пряжек на конской сбруе. Кстати, из четырнадцати коней, вышедших из Кито, у нас сохранилось только четыре — мой Федро, все еще могучий вороной скакун капитана да измученные кони Агиляра и Гонсалеса. Все остальные либо сорвались в пропасти, либо обезножили и были прикончены, а потом и съедены нами.

Да, мы не гнушались и такой пищей. Больше того, тощая конина казалась нам кушаньем королей, а когда случалось подбить из арбалета ламу — начинался настоящий пир. Время от времени нам удавалось поживиться в индейских селениях — там запасались на дорогу желтовато-белыми крупными зернами так называемого маиса, забирали, если находили, сушеное мясо и рыбу и очень экономно расходовали свои припасы в пути. Приходилось порой питаться и земляными крысами, и невкусными волокнистыми корешками, и всякой другой гадостью, от которой нередко тошнило и болели животы.

Однако испытать настоящий голод нам было суждено именно теперь, когда мы попали в каменный капкан. Уже на второй день было съедено последнее зернышко маиса, а на следующее утро мы впервые попробовали суп из кожаных ленточек, вырезанных из седла. Голод постоянно мучил нас, так что в скором времени не только обрезки башмаков и сбруи, но и кора, и листья оказались пригодными для еды. Положение становилось нетерпимым, но выхода из него не было, и солдаты все более дерзко и настойчиво требовали отправить в котел оставшихся лошадей.

На восьмые сутки нашего заточения среди скал, когда уже смеркалось, в маленькую хижину, которую мы с Хуаном соорудили из плоских камней для защиты от ливней, заглянул сам капитан Франсиско де Орельяна. Он поманил нас пальцем, подождал, пока мы выйдем наружу, а затем повел за собою к широкой расселине в скале, куда не попадали струи дождя. Жестом он приказал нам сесть на землю и сам уселся рядом. Обычно подтянутый и молодцеватый, капитан в ту минуту выглядел усталым и удрученным. Как и все мы, Орельяна был страшно худ, от его некогда щегольской одежды остались рваные клочья.

— Слушайте меня, Хуан де Аревало и Блас де Медина, — глуховатым голосом сказал капитан. — Нет секрета для вас, что положение моего отряда с каждым часом становится все более безнадежным. Выбор у нас небогатый — либо мучительная смерть от голода, либо геройская и мгновенная гибель от копий и камней, которые обрушатся на наши головы, попытайся мы пройти по тропе. Мне не нравится ни то, ни другое, и потому я пришел к вам и говорю сейчас с вами. Надеюсь я сейчас только на вас.

Он умолк и проницательно взглянул сначала на меня, затем на Хуана. Мы молчали, теряясь в догадках, чем заслужили такую честь, и совсем не понимали, что имеет в виду капитан.

А он помолчал немного и продолжил:

— Почему я выбрал именно вас? Потому что и ты, Хуан, и ты, Блас, — настоящие испанские идальго, чистые в своих побуждениях и благородные в своих чувствах. Себялюбие и корысть еще не успели источить ваши души, как это уже случилось почти со всеми другими солдатами моего отряда. Быть может, причиной тому — ваша молодость, возможно — кровь благородных предков, но, так или иначе, я уверен, что оба вы не способны ради собственного благополучия пожертвовать своими товарищами, а ради спасения своей шкуры не станете предателями. Кроме того, вы оба храбры, умны и изобретательны, и это тоже немаловажно.