Джеймс Купер - В Венеции Страница 13

— Ты уверен? — вскричал с живостью синьор Градениго.

Торговец украдкой посмотрел на сенатора и, угадав, что это уверение ему приятно, поспешил подтвердить:

— Так же верно, как то, что я Осия. Эта безделушка долго оставалась непроданной, и я ее уступил по своей цене.

— Это рассеет все мои сомнения. Ты будешь награжден, и если у тебя записано еще что-нибудь на этот счет в твоей секретной торговой книге, дай мне немедленно знать. Ступай и будь аккуратен, как всегда, Осия. Я начинаю уставать от беспрерывных забот этого вечера.

Торговец, торжествуя в душе, почтительно раскланялся с сенатором и исчез в той двери, откуда пришел.

Вечерний прием сенатора был закончен. Он тщательно осмотрел замки потайных ящиков, потушил огни, запер двери и вышел. В продолжение некоторого времени он оставался еще в главных покоях своего дома, затем в обычный час улегся спать.

Глава VII

В то время, как заканчивались секретные свидания синьора Градениго, площадь святого Марка начинала заметно пустеть. Кофейни были наполнены богатыми бездельниками, но те, которые должны были позаботиться о нуждах завтрашнего дня, возвращались в свои скромные жилища. Только один человек, казалось, не собирался покинуть площадь. По его неподвижности можно было подумать, что его босые ноги приросли к камню площади. Это был Антонио.

Луна освещала его мускулистую фигуру и загорелое лицо. Лицо его выражало страдание; но это было страдание человека, чувствительность которого притуплялась привычкою к несчастиям. Глубокий вздох вырвался, наконец, из груди старика, и, поправив оставшиеся еще на его голове волосы, он поднял с мостовой шапку и, повидимому, собирался уходить.

— Слышишь, часы бьют пятый час ночи, а ты не торопишься итти спать, — послышался около рыбака чей-то голос.

Рыбак повернул голову к замаскированному человеку, говорившему это, и посмотрел на него с равнодушным видом, ничем не выдавая ни любопытства, ни волнения.

— Так как ты меня знаешь, — ответил он, — то тебе должно быть известно и то, что, уйдя отсюда, я вернусь в мое осиротелое жилище. Ведь ты должен был слышать о моем несчастии.

— Кто тебе причинил его, достойный рыбак, и как ты решаешься так смело говорить почти под самыми окнами дожей?

— Государство.

— Вот непривычная речь для уха святого Марка! Так в чем же ты обвиняешь республику?

— Приведи меня к тем, которые тебя послали, и тогда не будет надобности в посреднике. Я готов высказать все перед самим дожем, потому что может ли бедняк в моем возрасте бояться их гнева?

— Ты думаешь, что я послан, чтобы выдать тебя?

— Тебе лучше знать, что ты должен делать.

Неизвестный снял маску, и луна осветила его лицо.

— Джакопо! — вскричал рыбак, рассматривая выразительные черты браво. — Человек твоего положения не может иметь со мной никакого дела.

Румянец, заметный даже при лунном свете, покрыл лицо Джакопо, но он ничем больше не показал своего смущения.

— Ты ошибаешься; у меня есть к тебе дело.

— Разве Сенат считает какого — нибудь лагунского рыбака человеком, достойным удара кинжала? Если так, то делай, что тебе приказано.

— Антонио, ты меня оскорбляешь. Сенат не имеет вовсе этого намерения. Я слышал, что у тебя есть причины быть недовольным, и что ты откровенно говоришь в Лидо о делах, про которые патриции не позволяют рассуждать людям нашего сорта. Я не хочу причинить тебе никакого вреда; наоборот, как друг, предупреждаю тебя о худых последствиях твоей невоздержанности в речах. И в самом деле, к чему могут привести бесплодные жалобы на республику? Они принесут зло как тебе, так и юноше, твоему внуку. Перестань раздражать правителей своим недовольством и постарайся заслужить расположение дона Градениго; я слышал, что твоя мать была его кормилицей.

Антонио пристально посмотрел в лицо своего собеседника и покачал тоскливо головой, словно желая выразить этим, как мало надежды он возлагал на сенатора.

— Я ему рассказал все, что может сказать человек, выросший в лагунах, — сказал он наконец. — Но ведь он сенатор, и у него нет жалости к тем страданиям, которых он сам не испытывает.

— Ты не прав, старик, осуждая человека за то, что он не испытал бедности, которую ты сам охотно бросил бы, если бы была возможность. У тебя есть своя гондола, сети, ты здоров, силен, и ты счастливее многих, у которых ничего этого нет.

— Ты прав, говоря о нашем труде и о нашем положении. Но когда вопрос идет о наших детях, то закон должен быть равен для всех. Я не понимаю, почему сын патриция свободен, а сын рыбака обязан итти на верную смерть.

— Ты знаешь, Антонио, что государству нужны солдаты. Если бы офицеры стали искать во дворцах крепких моряков, то много ли таких нашли бы они там? Несмотря на твой возраст, ты еще справляешься с своей работой, и вот такие, как ты, привычные к труду, и нужны государству.

— Ты должен добавить: и такие, грудь которых покрыта шрамами. Тебя еще не было на свете, Джакопо, когда я сражался с турками. Но они этого не помнят… Между тем, дорогой мрамор в церквах гласит о подвигах тех знатных, которые здравы и невредимы вернулись с той же самой войны.

— Да, я помню, как отец говорил то же самое, — ответил браво взволнованным голосом. — Он тоже был ранен в той войне, и о нем также не вспомнили…

Рыбак посмотрел вокруг и, заметив, что на площади есть еще народ дал знак своему собеседнику следовать за собой на набережную.

— Твой отец, — сказал он, — был моим товарищем. Я стар и беден, Джакопо, я всю жизнь провел на лагунах, днем работая и лишь часть ночи отдыхая, чтобы набраться силы для работы следующего дня; но я с большой грустью узнал, что сын человека, которого я очень любил, и с которым вместе мы делили радость и горе, выбрал такое занятие, какое, говорят, выбрал ты. Деньги, как цена крови, не принесут счастья ни тому, кто их дает, ни тому, кто их принимает.

Браво молча слушал своего собеседника, который заметил, что мускулы лица браво судорожно вздрагивали, и бледность покрыла его лицо.

— Ты допустил, что бедность довела тебя до больших ошибок в жизни, Джакопо, — продолжал старик, — но никогда не поздно оставить кинжал! Конечно, для венецианца позорно иметь такую репутацию, как твоя, но друг твоего отца не оставит того, кто искренно раскаивается. Оставь свой кинжал и иди со мной в лагуны. И хотя ты никогда не будешь мне так дорог, как дитя, которое они отняли у меня, я все же буду видеть в тебе раскаявшегося сына моего старого друга. Идем со мной в лагуны; если я сделаюсь твоим другом, то, несмотря на мою нищету, я не буду от этого больше презираем.