Рафаэль Сабатини - КОЛУМБ Страница 13

Дон Рамон оценивающе оглядел её. Нежная кожа лица и шеи цвета слоновой кости, пятна румянца на скулах. Высокая грудь, от волнения часто поднимающаяся и опускающаяся. Осанка и грация танцовщицы. Нет, это не обычная потаскушка или цыганская колдунья, как можно понять из её сценического имени. Скорее всего, думал он, в этих венах, так нежно просвечивающих сквозь белоснежную кожу шеи, течёт благородная кастильская кровь. Иначе откуда такая гордость, уверенность в себе, чуть ли не патрицианское чувство собственного достоинства. Да, при всей своей разборчивости он не мог найти в ней ни единого недостатка.

Ясные, карие глаза смотрели на него из-под прекрасных чёрных бровей.

— Я пришла к вам просительницей, — в её низком голосе слышалась чарующая хриповатость.

— Нет, нет, — галантно возразил он. — Здесь — никогда. Тут вы можете только командовать.

Она отвела глаза.

— Я пришла к вам как к послу их величеств.

— Тогда мне остаётся лишь возблагодарить Бога, что я посол. Не присесть ли вам?

За руку он отвёл её к дивану напротив окон. Сам же остался стоять спиной к свету.

— Дело, по которому я пришла к вам, касается испанца, подданного их величеств. Речь идёт о моём брате.

— У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ну, расскажите мне поподробнее.

Она рассказала, путаясь и сбиваясь от волнения. Неделю назад, в таверне Дженнаро в Мерсерии, вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода Морозини получил жестокий удар. В последующей суматохе, когда Морозини выносили, её брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал. Рукоятку украшали драгоценные камни, и брат… — она вспыхнула от стыда — взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею — золотых дел мастеру с Сан-Мойзе. Кинжал признали принадлежащим Морозини, и этой ночью брата арестовали.

Дон Рамон насупился.

— Дело столь ясное, что едва ли мы сможем что-либо предпринять. Ваш несчастный брат, обвиняемый в краже, не может рассчитывать на защиту посла.

Она побледнела. Глаза превратились в озёра страха.

— Это… это не кража, — взмолилась она. — Он поднял кинжал с пола.

— Но он продал кинжал. Безумие. Разве он не знает, сколь суровы законы республики?

— Откуда ему знать их, он же кастилец.

— Но кража есть кража, в Венеции или Кастилии. Что заставило его пойти на такой риск?

— Ума не приложу, потому что я зарабатываю достаточно, чтобы содержать и его, и себя, — не без горечи ответила она. — Но, может, я ограничивала его. Он жаждал большего, чем позволяли мои заработки.

— Ваш рассказ глубоко тронул меня, — посочувствовал дон Рамон. — Что привело вас в Италию?

Чтобы сохранить его симпатии, в надежде, что он не бросит её в беде, она рассказала всё, как есть, ничего не скрывая. Она покинула Испанию, уступив настойчивым просьбам брата. Он попал в беду. Убил человека в Кордове. О, убил честно, в открытом бою. Но его противник принадлежал к влиятельной семье. Разбором дела занялся алькальд[7]. Его альгасилы начали розыски её брата. И ему не оставалось ничего другого, как бежать из Испании. Она любила брата, знала, как он слаб и беспомощен. Кроме того, в Испании её ничего не удерживало, и она согласилась уехать с ним. Она рассчитывала, что своим талантом сможет прокормить их обоих. Год назад они прибыли в Геную, и с тех пор она пела и танцевала в Милане, Павии, Бергамо, пока не оказалась в Венеции.

— А теперь… — Она всхлипнула. — Если Ваше высочество не поможет нам, Пабло… — И её плечи задрожали от рыданий.

Опасность, грозившая никчёмному брату, ничуть не тронула дона Рамона. Вор, полагал он, должен понести заслуженное наказание. Но он не смог устоять перед плачущей красавицей.

— Надо искать выход. Нельзя оставлять его в лапах венецианцев.

Произнося эти слова, дон Рамон опустился на диван, и его украшенная перстнями рука легонько легла на плечо Ла Хитанильи.

— Официально вмешиваться я не имею права. Но если я обращусь лично — это совсем другое дело. В конце концов, я пользуюсь здесь кое-каким влиянием. Попытаемся использовать его с максимальной пользой.

— Я благословляю вас за надежду, которую вы вселили в меня, — дыхание её участилось, щёки вновь зарумянились.

— О, я даю вам более чем надежду. Я даю вам уверенность. Не в интересах республики отказывать испанскому послу, даже если он высказывает личную просьбу. Так что довольно слёз, дитя моё, такие божественные глазки должны сиять. Ваш брат вскорости будет с вами. Даю вам слово. Его зовут Пабло, не так ли?

— Пабло де Арана. — Она подняла голову и повернулась к послу, преисполненная благодарности. — Да отблагодарит вас Святая дева.

— Святая дева! — Его высочество скорчил гримаску. — Значит, я должен ждать, пока окажусь на небесах? Ничто человеческое мне не чуждо, и я хотел бы, чтобы меня отблагодарили в этом мире.

Свет померк в её глазах, и она отвернулась. Дон Рамон нахмурился, а затем протянул руку, коснулся её подбородка и, повернув её лицо к себе, взглянул в глаза. В них он прочёл страх и презрение. Дон Рамон почувствовал, что её вновь окружает ледяная стена, и никак не мог взять в толк, чем же это вызвано.

— Что с вами, моя Хитанилья? Вы хотите отвергнуть меня, когда я готов вам помочь? Мне кажется, я заслуживаю лучшего отношения. Стоит ли разыгрывать со мной такую недотрогу?

— Я ничего не разыгрываю, — её глаза гордо блеснули. — Ваше высочество, похоже, и представить себе не может, что я — честная женщина.

Раздражение дона Рамона прорвалось наружу.

— Добродетель, выставляющая себя на сцене! Ха! Как-то не верится. — Он отпустил её подбородок и поднялся. — Впрочем, навязываться я не собираюсь.

Проделал он это достаточно искусно, и Ла Хатинилью охватила паника.

— Мой господин! Помогите мне, и небеса воздадут вам за ваше милосердие.

С усмешкой взглянул на неё дон Рамон.

— Значит, ваши долги за вас платят небеса? Пусть тогда небеса и спасают вашего брата от отсечения руки, галер или даже смерти.

Ла Хитанилья содрогнулась от ужаса.

— Так безжалостно…

— На какую жалость вы рассчитываете? Вы сами пожалели меня? Разве не безжалостно отвергать сжигающую меня любовь? Вы хоть представляете себе, какая ревность гложет меня, когда я вижу, как другие пожирают вас глазами? Я хочу оградить вас от всего этого, чтобы наслаждение вы дарили только мне. — Он помолчал. — Скоро я возвращаюсь в Испанию. Вы вернётесь со мной, под моей защитой. А ваш брат… Как я и сказал, я сделаю всё, что смогу.

При всей добродетельности Ла Хитанилья знала мир, в котором она жила. За два последних года она повидала всякое, ибо теперь полностью зависела от своего таланта и своей красоты. Если одной рукой её поддерживали, то другой тут же требовали расплаты. В этой непрерывной борьбе воля её закалилась, и галантные слова уже пролетали мимо ушей. Пока ей удавалось противостоять всяческим притязаниям, она научилась идти по мирской грязи, не пачкаясь. Но сейчас ей предлагалось выбрать между жизнью брата и собственной честью. И спасти Пабло мог только обман. Она должна завлечь этого человека обещаниями, а затем оставить его с носом, когда он вызволит брата из тюрьмы. И совесть не должна мучить её, потому что этот злой человек, стремящийся нажиться на чужой беде, не заслуживал иного.