Массимо д'Азельо - Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте Страница 13

ГЛАВА II

Общество, для которого был приготовлен ужин, собралось в доме Отравы к десяти часам я мгновенно заполнило комнату нижнего этажа, где гостей ожидало угощение. Чтобы не ударить лицом в грязь, хозяин накрыл стол чистой скатертью, на которой, кроме тарелок и приборов из олова и меди, блестевших ярче обычного, так как их начистили более тщательно, были разбросаны виноградные листья, заменявшие блюдца; капли воды, сверкавшие разноцветными огнями на бокалах и кубках, свидетельствовали о том, что их только что вымыли.

Первым вошел Диего Гарсиа де Паредес, за ним — пленные французские бароны, Жак де Гинь, Жиро де Форс и Ламотт. Испанец, самый смелый и сильный человек во всем войске, а может быть — и во всей Европе, казалось, самой природой был создан для бранного ремесла, в котором преуспеть в ту пору можно было тем скорее, чем крепче было здоровье и сильнее мускулы. Ростом он намного превосходил своих товарищей, а неустанный ратный труд, избавив его от излишней полноты, придал каждому его мускулу такие размеры, какие можно наблюдать лишь на скульптурах античных колоссов с их атлетическими и в то же время прекрасными формами. Толстая как у быка шея поддерживала маленькую кудрявую голову с отросшими на затылке волосами, с мужественным и твердым лицом, в котором, однако, не было и тени заносчивости. Вся фигура дона Гарсии не лишена была известной грации, а в глазах отразилась его душа — простая, верная и исполненная чести. Он уже снял доспехи и остался в камзоле и в кожаных штанах, так плотно облегавших тело, что при каждом движении видно было, как играют его могучие мускулы. Короткий, по испанской моде, плащ, наброшенный на одно плечо, дополнял его простой костюм.

— Синьоры бароны, — сказал он, с рыцарской учтивостью обращаясь к пленникам, — мы, испанцы, говорим: «Duelos con pan son menos».[6] Сегодня фортуна изменила вам, завтра, быть может, настанет наш черед, а сейчас — мы друзья. Поужинаем, и, роr Dios Santo,[7] хватит с нас битв на сегодня; нынче не одно копье разбилось в щепки, и, уж конечно, никто не обвинит нас в том, что мы дали заржаветь оружию. Не унывайте. Завтра мы поговорим о выкупе, и вы увидите, что дон Гарсиа знает, как подобает вести себя с такими рыцарями, как вы.

Ламотт выслушал эти слова, с трудом подавляя гнев. Отважный и грозный воин, он и теперь, безоружный, держал себя с достоинством, однако, как светский человек, он был чрезвычайно высокомерен, и ему нелегко было стерпеть знаки учтивости со стороны воина, взявшего его в плен. Тем не менее, понимая, как невежливо было бы проявить досаду, он ответил, стараясь казаться веселым:

— Если ваша рука будет так же щедро накладывать выкуп, как она наносила удары, то либо христианнейший король заплатит из своего кошелька, чтобы вернуть нас обратно, либо я останусь при вас до конца моих дней.

— Иниго, — сказал Паредес, обращаясь к красивому двадцатипятилетнему юноше, который в ожидании ужина пощипывал хлеб, — если уж разговор зайдет об ударах меча, то мы спросим у твоего коня, по вкусу ли ему пришлись уколы этого барона.

Затем он обратился к Ламотту:

— Я слишком поздно заметил, что вы без оружия. Вот вам мой меч, — сняв с себя меч, он опоясал им своего пленника, — обидно, чтобы такая рука, как ваша, не нашла эфеса для опоры. Вашей тюрьмой, до того как вас выкупят или обменяют, будет Барлетта. Что вы на это скажете, кавальере?

Ламотт протянул руку Паредесу, который ее пожал, и прибавил:

— Такой же договор будет заключен и с вашими товарищами. Не правда ли? — обратился он к Корреа и Асеведо, воинам, захватившим в плен товарищей Ламотта.

Оба изъявили свое согласие и с той же учтивостью, что и Паредес, сняли с себя мечи и опоясали ими французских баронов.

— За стол, синьоры! — вскричал Отрава, водружая на середину стола тяжеленное блюдо, на котором лежала половина ягненка, окруженная овощами и луком, и две громадные миски, до краев наполненные салатом.

Ужин привлек внимание проголодавшегося общества не меньше, чем голос хозяина. Все стремительно кинулись к скамьям, в одно мгновение уселись и принялись за дело; в течение нескольких минут слышно было только звяканье тарелок и ножей да звон кубков.

Во главе стола сидел Диего Гарсиа, рядом с собой он усадил Ламотта и де Гиня. Действуя большим ножом, он в мгновение ока разрезал ягненка на куски и оделил ими гостей. Его железный желудок, великолепно обслуживаемый двумя рядами крепких белоснежных зубов, которые могли бы выдержать любое испытание, через несколько минут успокоился, если и не насытился вполне. На тарелке Паредеса не осталось даже косточек, ибо никакая дворняга не могла бы превзойти его в умении расправляться с ними. Покончив с едой, Паредес наполнил кубки. После того как все выпили и утолили первый голод, мало-помалу завязались разговоры, послышались шутки; речь зашла о ратных подвигах, о лошадях, о полученных и нанесенных ударах, о событиях прошедшего дня. На нижнем конце стола, где сидели испанцы — их было человек двадцать, и они из учтивости предоставили своему начальнику и его пленникам то, что они называли la cabecera, то есть верх стола, — в речах и поступках царил дух братской дружбы, часто рождающийся среди людей, которые ежедневно подвергаются величайшим опасностям и умеют ценить вовремя оказанную помощь.

Озаренные огнями светильников, суровые, обожженные солнцем лица воинов, раскрасневшиеся от усталости и горячей пищи, являли собой зрелище, достойное кисти Герардо делле Нотти.

По мере того как ужин приближался к концу, разговор, как это обыкновенно бывает, стал более общим: те, кому бранный труд принес сегодня славу и богатую добычу, смеялись громче и шумели больше других. Только у Иниго лицо не прояснялось. Он сидел, опершись локтем о стол, и посматривал вокруг, нехотя отвечая на шутки товарищей.

— Иниго, — сказал, протягивая к нему руку, Асеведо, весельчак, который, осушив лишний кубок, не мог видеть своего соратника во власти печали, — Иниго, я бы подумал, что ты влюбился, если бы женщины Барлетты были достойны взгляда такого красивого юноши. Слава богу, здесь мы в безопасности. Правда, если б ты оставил свое сердце в Испании или в Неаполе, я все равно жалел бы об этом.

— Я не о женщинах думаю, Асеведо, — отвечал юноша, — а о моем добром коне, которого этот барон чуть не убил. Он продолжал драться как безумный, когда ему уже было ясно, что убежать невозможно. Бедный Кастаньо! Боюсь, что у него сломан хребет. Никогда не найти мне больше такого коня. Помнишь, какую шутку выкинул этот дьявол в Таренте? А когда мы переходили вброд ту речку… не помню, как она называется… там, где был убит Киньонес… и вода была выше, чем мы ожидали, — кто первый доплыл до берега? И подумать только, что после стольких испытаний и опасностей ему суждено было погибнуть от руки этого врага Господня.