Ольга Елисеева - Последний часовой Страница 13

Так молился Иисус в Гефсиманском саду. В покорности Царя Небесного была чистота. Царя земного – нет. Николай не мог понять, почему. Но внутренне протестовал против подобного выбора. Он и так подчинил себя жребию. Лишил почти всего, что дорого. Однако есть последняя, самая сокровенная свобода – противостоять злу – и отказаться от нее, равносильно предать Бога.

Потому вороха самочинных пророчеств вызывали у молодого императора раздражение. Ломоту сердца.

Часы с золотой купальщицей пробили двенадцать. На секунду вздрогнул и снова замер Гусар, любимый пес Николая. Вечером ему позволялось спать под столом на ковре. Страшно хотелось отодвинуть от себя бумаги и пойти к жене. Тепло, сонно, нежно. Но нет. Вот его складная кровать у дивана с брошенной поверх шинелью. Около трех он не сможет читать, и тогда…

Пальцы выудили из пачки листок. Секретарь Следственного комитета Боровков составил список всех слухов и предсказаний, которыми питались заговорщики.

«Член злокозненного общества Лешевич-Бородулич Алексей Яковлевич направил письмо на имя покойного государя от 12 августа 1825 года. Уверяет, будто был побуждаем страхом за жизнь августейшего семейства и стремился предотвратить беду, монахом Авелем предсказанную». Сильный пожар в Александро-Невской лавре, уничтоживший пять глав Преображенского собора, по словам пророка, знаменовал скорую гибель императора с тремя братьями и племянником. «Ежели не покинут они столицы в половине августа, то конец всему мужскому полу Царского дома неизбежен».

Странно было узнать через полгода, почему их с Рыжим внезапно услали из Петербурга. Николай потер лоб. Что, если брата подталкивали к отъезду? Запугивали. Как теперь пытаются запугать его, разбрасывая по дворцу записки с угрозами?

Государь встал из-за стола, прошелся по комнате. Потревоженный Гусар поднял голову. Хозяин присел перед ним на корточки, сжал ладонями мохнатые скулы, втянул ноздрями собачий дух. Сколько не купай, несет псиной! Терьер выпростал длинный розовый язык с черным пятном и радостно лизнул Никса в подбородок.

Ах ты, морда! Не знать бы ничего. Возиться с собакой на ковре. Тянуть службу. Вместо этого… То молчавшая тридцать лет в затворе блаженная начинала кидать на землю кукол и поджигать с криком: «Цари-мученики!» То старцы-подвижники выходили из лесов возвестить о последних днях.

Неужели отец прав? И Моление о чаше – единственное, что осталось?

– Софья Григорьевна, мне не смешно.

Александр Христофорович стоял в Гобеленовой гостиной дома Волконских на Мойке. Это была первая же приемная зала, куда посетитель попадал, миновав мраморную лестницу, густоопушенную зеленью латаний. Дальше Бенкендорфа не пустили. Он хорошо знал особняк, принадлежавший престарелой княгине Волконской, наперснице царицы-вдовы, поскольку часто приезжал сюда к Бюхне, ее сыну-недотепе – ныне государственному преступнику № 4, Сержу Волконскому.

Сестра последнего, непреступная, как Измаил, и холодная, как альпийская вершина, возвышалась перед ним в кресле из карельской березы. Направляясь сюда, генерал-адъютант знал, что встретит дурной прием. Но не мог отказаться от визита. Семья бывшего друга была для него не чужой.

– Софья Григорьевна, не вынуждайте меня говорить, что ваше поведение крайне предосудительно. Крайне. – Гость сделал ударение на последнем слове.

– Я вас не понимаю, – важно и вместе с тем отстраненно произнесла молодая княгиня. Когда она говорила, казалось, что собеседнику делают одолжение, снисходя до него.

Александр Христофорович хорошо знал сестрицу своего непутевого дружка и никогда не питал к ней особого расположения. Как и все Волконские, она была с заметной придурью. В отца, екатерининского вояку и генерал-губернатора Оренбурга, разъезжавшего по городу в ночном колпаке и носившего Георгиевский крест на домашнем полосатом халате. Старуха Александра Николаевна всякого натерпелась от своего «ирода». Когда же обнаружилось, что и дети, каждый в своем роде, оригинал, бедняжка совсем пала духом. Если бы не придворные обязанности обер-гофмейстерины, она бы последнего ума лишилась из-за своих птенцов.

– Вы напрасно запираетесь, Софья Григорьевна, – мягко сказал Бенкендорф. – Мне все известно. Я приватным образом допросил фрейлин. Те указали на девицу Кашкину, влюбленную в государственного преступника Оболенского. Она же созналась, что по вашему наущению написала записку с угрозами, которую и подкинула императору.

Тонко выщипанные брови Софи взметнулись, как крылья чайки.

– Какое мне дело до Кашкиной? – с наигранным равнодушием заявила она. – Мало ли что скажет юная дрянь, выгораживая низкий поступок?

Александр Христофорович не мог не признать, что княгиня прекрасно владеет собой. В сорок с небольшим она оставалась еще очень хороша. Белое фарфоровое лицо в форме сердечка, черные густые локоны и огненные глаза. Эта дама умела убедить, умела и приказать.

– Если вам угодно оклеветать меня в глазах государя, я от всего отопрусь.

Умела она и отшить. Но Бенкендорф не принадлежал к числу тех, от кого легко отделаться.

– Если бы я хотел говорить о случившемся с государем, я был бы у него, а не у вас.

Лицо княгини на минуту смягчилось. Значит, друг ее брата не донес. Благородно. Но как низко пала она сама! Угрозы. И в чей адрес! Все равно, все равно, все равно, никто из них не стоит Сержа!

– Я побеседовал еще с четырьмя девицами из свиты ее величества, чьи родные замешаны в заговоре, – сухо подытожил Бенкендорф. – И они подтвердили, что вы уговаривали их разбрасывать во дворце таинственные записки с предостережениями на случай сурового приговора мятежникам. Барышни испугались и отказали вам. В случае надобности их легко призвать к ответу.

Софи уронила голову на руку. Он всегда был умен, этот друг Сержа, умудрившийся не только ни в чем не замазаться, но и всплыть из небытия александровой немилости приближенным нового императора.

– Сударыня, вы же понимаете, что изобличены. Поговорим начистоту. – Генерал-адъютант переминался с ноги на ногу. Хозяйка не предложила ему сесть. – Я позволю себе? – Александр Христофорович взялся за спинку стула. – Дайте слово прекратить опасные чудачества, и дальше этих стен наш разговор не пойдет.

– Да, – устало проронила княгиня. – Распоряжайтесь. – Вдруг по ее лицу промелькнуло ехидное выражение. – Вы ведь теперь распоряжаетесь всем и везде. И как вам удалось? Когда все, буквально все, опутаны подозрениями, вы да Алексис Орлов чисты как младенцы!

Бенкендорф посчитал ниже своего достоинства оправдываться. Стар он уже. Четвертый десяток за спиной. Голова, как коленка. Сами залезли в грязь, так хоть других с собой не тяните!