Владислав Пасечник - Модэ Страница 14

— Кто-то разграбил царскую стоянку, — объявил он остальным, — а потом осквернил тело паралата. Разбойники могут быть где-то здесь, смотрите по сторонам.

Каждый, проехав мимо мертвого царя, опустил голову и снял шапку. Мальчишки просто не знали, что им сделать теперь, как поступить с телом. Потому они просто проехали мимо.

Они шли все дальше, — к темным от леса холмам, прочь из степи. В темной ложбине, укрытой от посторонних глаз густым кустарником, они остановились на ночлег, и развели костер. По ночам было еще прохладно, младшие сидели на земле, стучали зубами и жались к костру, старшие договорились по очереди сторожить стоянку. Первым был Атья.

Ашпокай решил спать верхом. Он прижал щеку к жесткой, стриженной гриве Дива и задремал. Сквозь сон он еще различал встревоженное дыхание Рахши. Конь-велиан тянул поводья и рвался к хозяину своему. Вдруг кто-то ударил его в бок. Он отмахнулся спросонья и увидел испуганного Атью.

— Там… я видел… переалата!

— Что? Что такое?

— Паралат, живой, на коне… — Атья не договорил, из темноты выступили какие-то фигуры. Среди них — не мерещится ли? — была одна, сутулая, в остроконечном колпаке, как…

— Паралат! — закричали в голос Инисмей и Соша.

Мальчики вскочили, кто-то выхватил из костра тлеющую головешку и ткнул ее в темноту.

И вдруг откуда-то вышел огромный пес, отливающий серебром в свете огня. Мальчишки закричали, сбились в кучу, затаптав костер, лошади заржали, и захрапели, но Див отчего-то остался спокоен. Тогда паралат поднял руку в приветственном жесте, и выехал вперед.

«Бактриец!» — Ашпокай сразу узнал это лошадиное, печальное лицо и перстень на руке ашавана, такой же, как у Михры.

— Мы помним бактрийца Салма, — произнес он вслух. Лицо вожака прояснилось.

— Да, Салм — зовут меня, — отозвался бактриец. — Я вольный степняк, — А это, — он махнул рукой на маячившие позади фигуры — это моя ватага. А вы кто такие? Кажется, ты…

Он, похоже, узнал их теперь, это был он, точно он, только в одежде паралата, но такой же вздорный и угрюмый.

«Салм… ящерица, — только и подумал Ашпокай — какое все-таки дрянное он себе подобрал имя».

— Ты убил паралата! — закричал Соша, хватаясь за бок. — И сейчас ты в его одеждах!

— Паралат сам отраву выпил, — отозвался кто-то из-за спины бактрийца. — Позор паралата пережил его самого. Мы лишь привязали тело, как велит наш Господь Ахура-Мазда.

«Ахура… Мазда… — пронеслось в голове Ашпокая — что это — сон? Похоже на сон, этот ашаван… бактриец, или кто он такой? Все перепуталось…».

— Когда паралат сделал то что он сделал, — говорил бактриец. — Его же ватага все и растащила. Нам почти ничего и не досталось. Первым делом они весь скот угнали, и всех лошадей. Кто-то замешкался — не поделили ватажники одежду и оружие, подрались. Тут мы застали их. Они все побросали и кинулись наутек. А тело паралата оставили на земле.

— Быть… не может! — проговорил Ашпокай. — Быть не может!

— Хватит слов, — сказал Салм властно. — Вы с нами пойдете. У вас нет выбора.

Молодые волки загалдели наперебой, кто-то сжал кулаки, кто-то схватился за чекан.

— Нет! Выбора! — повторил Ашпокай, и тут же повернулся к ребятам и крикнул. — Слушайте меня, волки! Я брат Михры и говорю от имени вашего вожака. Мы поедем с этим Салмом. Мы знаем его — я, Соша и… Инисмей тоже… он хороший человек, даю слово!

И волчата послушались его. Наверное, они так устали, так оголодали, что готовы были слушаться любых приказов. А может быть, увидели они в нескладном, рыжем Ашпокае наконец, Михру, или тень его. Сам себе Ашпокай показался взрослым и решительным.

— Веди, Салм, — сказал он. — Мы тебе верим. У нас нет выбора.

Снова и снова приходит Модэ в кибитку и заводит с пленником короткий разговор:

— Денег хочешь? Табуны хочешь? Женщин хочешь?

Говорит он на языке юэчжи хорошо, без запинки. Белобрысый великан поднимает голову и, глядя мимо царевича, произносит короткое одно слово:

«Нон».

«Нон» — значит «нет» у юэчжи. И Модэ, не говоря больше ни слова, уходит. А великана белобрысого снова бьют. Почти всегда это немой Караш, он бьет беззлобно, привычно, юэчжи только рот раскрывает — воздуха перехватить.

Потом пленник забывается, но Караш еще долго сидит возле него и с каким-то любопытством вглядывается в длинное, худое лицо чужака. Непонятно какие мысли гуляют в голове Караша, да и есть ли вообще в ней мысли, или только голодный вздор. Потом Караш уходит, и прекращается все. До следующего визита царевича.

А темник Модэ ночь не спит, мается: то мчится в холодном воздухе по равнине, коня изводит, пока тот не начинает храпеть, то вдруг свистит, и щелкает по воздуху плетью:

— Эй, конокрады! Принесите мне араки побольше!

И тут же приносят ему араку, но он смотрит на нее, кривится и выплескивает все на землю.

— Отравить вздумали? Споить вздумали? Пошли! Пошли! — и гонит от себя слуг плетью.

И нет рядом Чию, который успокоил бы Модэ. Он пропал сразу после боя, сгинул куда-то, старый воробей, и царевич досадовал на него за это.

Благодаря военному искусству Модэ разбил юэчжи, и паралата обратил в бегство. Хунну истребили десятую часть вражьего войска, а сами не потеряли и четырех сотен — как старик и предсказывал.

Но Модэ злился. Модэ беспокоился, и всем было худо от его беспокойства. У отца он был нелюбимым сыном. Шаньюй всегда недобро, с опаской смотрел на дерзкого старшего сына, младшего же, рожденного княжной из бедного рода, он окружал заботой и лаской. Послушным был младший сын.

— Отец, почему мы столько платим Поднебесной за хлеб? — еще мальчишкой спрашивал Модэ. — Мы просто можем прийти и забрать все, что нужно!

— Молчи. Не дорос мне советовать, — отвечал шаньюй. — Мы только начали спокойно жить. Зачем нам воевать? Ваны Поднебесной объединились, у них теперь один правитель. Нам с ними не спорить.

Но Модэ все не унимался, стал подбивать молодых княжичей пойти на Поднебесную в набег. Этого шаньюй не стерпел, и отослал сына к юэчжи, а «чжучи-князем», наследником своим, вопреки закону, назвал Ичиса — младшего сына. Так и получилось, что отрочество прожил Модэ в плену, среди шатров и кибиток юэчжи, пугливо вслушиваясь в незнакомую, гнусавую, и шипящую речь. То был почетный плен — Модэ стал залогом мира между двумя кочевыми народами. Он носил богатое платье, ел и пил в одном шатре с паралатом, и тогда уже презирал его и все обычаи юэчжи. Противно ему было все — как говорят они, как одеваются, как ругаются и смеются.

Сначала при Модэ был его воспитатель Курьяк. Он учил его языку юэчжи, вместе они упражнялись в стрельбе из лука, и рукопашном бою. Но потом паралат решил, что довольно в его стойбище и одного хунна. Курьяк уехал. На прощание он положил руку царевичу на плечо, и сказал так: «Не жди от отца милости. Не жди от юэчжи добра. Ты лисица посреди собачьей своры. Вот это помни». Сказал и ускакал прочь. Модэ запомнил каждое слово — он долго потом не слышал родную речь. А воспитателя своего и вовсе никогда больше не увидел. Говорили, что через пару месяцев, во время охоты Курьяка вместе с конем распорол дикий кабан.