Густав Эмар - Валентин Гиллуа Страница 14

Президент обвел взором собрание, встал среди глубокой тишины, протянул руку к генералу, холодно и бесстрастно стоявшему возле него, и, бросив на него взгляд, грозно сверкавший сквозь отверстия маски, скрывавшей его лицо, заговорил голосом серьезным, строгим и звучным:

— Кабальеро, запомните хорошенько слова, которые здесь прозвучат, слушайте их с вниманием, чтобы понять, и не ошибиться насчет наших намерений, а более всего затем, чтобы успокоиться и узнать, что вы попали в руки не индейцев, жаждущих крови, не пиратов, имеющих намерение ограбить вас, а потом убить, — нет, вы не должны этого опасаться: вы будете присутствовать как бесстрастные свидетели и в случае нужды дадите отчет о том, что вы видели; а затем вы будете продолжать ваш путь и ничто из ваших вещей не будет отнято у вас. Люди, сидящие по правую и по левую мою руку, несмотря на маски, скрывающие их черты, благородные и храбрые охотники. Настанет, может быть, день, когда вы узнаете их; причины, важность которых вы скоро поймете, требуют, чтобы они оставались не известны. Я должен был, сеньоры, говорить с вами таким образом — с вами, против которых мы не имеем никакого умысла, для того, чтобы рассчитаться с этим человеком.

Один из путешественников второго каравана сделал шаг вперед, это был человек еще молодой, с чертами тонкими и благородными, высокий, стройный, с изящными движениями.

— Кабальеро, — произнес он голосом звучным и приятным, — я благодарю вас от имени моих товарищей и от себя за успокоительные слова, произнесенные вами; я знаю, как неумолимы законы пустыни, все-таки я покоряюсь им безропотно, только позвольте мне один вопрос.

— Говорите, кабальеро!

— Мщение или правосудие готовитесь вы совершить?

— Ни то, ни другое, сеньор; это скорее слабость или глупость, если внушения сердца могут быть осуждаемы или оспариваемы людьми честными и благородными.

— Пора кончить, сеньор, — сказал тогда генерал надменно, — если вы называете себя человеком благородным, покажите мне ваше лицо, чтобы я знал, с кем имею дело.

Президент пожал плечами с презрительным видом.

— Нет, дон Себастьян, — сказал он. — Потому что тогда партия между нами будет неравна; но имейте терпение, кабальеро, вы скоро узнаете, если не кто я, то, по крайней мере причины, сделавшие меня вашим непримиримым врагом.

Генерал старался улыбнуться, но невольно улыбка застыла на его губах; и хотя его надменная осанка как будто вызывала на бой его таинственных врагов, ужас сжал ему сердце.

Наступило минутное молчание, во время которого слышался только шум ветра и отдаленный грохот невидимых потоков.

Президент обвел глазами собрание и, скрестив руки на груди, заговорил голосом резким, отрывистые звуки которого заставляли невольно трепетать людей, слушавших его, людей храбрых, привыкших к страшным катастрофам жизни в пустыне и не бледневших от самых ужасных опасностей.

— Теперь послушайте, сеньоры, — сказал он, — и беспристрастно судите этого человека; судите его не г точки зрения луговых законов, но по вашему сердцу. Генерал дон Себастьян Герреро, стоящий так твердо и прямо перед вами в эту минуту, один из знатнейших вельмож Мексики; он происходит по прямой линии от испанских завоевателей; состояние его огромно, неисчислимо, определить его нет возможности; этот человек одной силой своей воли и неумолимым эгоизмом, составляющим основание его характера, всегда успевал во всех своих предприятиях; хладнокровно честолюбивый и решительный, он засыпал трупами кровавый путь, по которому шел к цели, он делал это решительно и без угрызений совести; он смотрел с улыбкой, как самые дорогие друзья его, самые преданные ему родственники падали около него; для него не существует ничего из того, что уважают люди; честь для него — слово, не имеющее смысла; у него была дочь, в которой сосредоточивались все добродетели, прекрасная, невинная, сиявшая той любовью, которую Господь вкладывает иногда в сердца своих избранных — человек этот холодно разбил сердце своей дочери, довел ее до самоубийства, и кровь бедной девушки почти брызнула на его лоб, когда он присутствовал с торжеством при юридическом убийстве человека, которого она любила, и казни которого он потребовал, потому что тот не хотел изменить своей чести и помогать ему в гнусной измене. Этот тигр с человеческим лицом, это чудовище, которое вы видите, сеньоры, имеет только одну мысль, одну цель, одно желание — достигнуть высшего звания, хоть бы ему пришлось для этого влезать по трупам своих родных и друзей, принесенных в жертву его честолюбию; и если он не может составить для себя в этой распадающейся республике, которую называют Мексикой, независимое королевство, он хочет по крайней мере захватить верховную власть и заставить себя выбрать президентом. Если бы в жизнь этого человека было только это эгоистическое чувство и эти гнусные желания, я довольствовался бы тем, что презирал его без ненависти и, не будучи в состоянии извинить его, я забыл бы о нем. Но, нет, этот тигр сделал больше: он осмелился коснуться моего друга, моего брата, графа де Пребуа-Крансе, о котором я вам уже говорил, сеньоры, не произнеся еще его имени; не будучи в состоянии честно победить графа, он сначала старался отравить его, но это ему не удалось, и, забыв, что его дочь — единственное существо, любившее его и молившееся за него — была невестой графа, и что убить его значило осудить ее на смерть, в своей страшной жажде мщения решился убить моего друга и холодно присутствовал при его казни, не замечая, в радостном восторге удовлетворенной ненависти, что дочь его поразила себя возле него, и что он топтал ее тело копытами своей лошади — вот что сделал этот человек! Поглядите на него хорошенько, чтобы узнать его впоследствии: это генерал дон Себастьян Герреро, бывший военный губернатор Соноры.

— О! — присутствующие инстинктивно отступили с ужасом.

— Если этот человек, бывший губернатор Соноры, — сказал с отвращением охотник, уже говоривший: — то это хищный зверь, которого свирепость — должна бы лишить покровительства законов; обязанность честных людей захватить его.

— Пусть он умрет! Пусть он умрет! — закричали многие.

Пеоны генерала стояли мрачные и унылые, они печально опустили голову и не смели защищать своего господина, не желая также и обвинять его.

Генерал все казался холоден и бесстрастен; хотя он был спокоен внешне, но страшная буря бушевала в его сердце; лицо его покрывала смертельная бледность, брови были нахмурены, губы посинели и сжались, как будто он делал необыкновенное усилие, чтобы не произнести ни одного слова и не обнаружить пожиравшую его ярость; глаза его метали молнии; иногда все его тело судорожно подергивалось, но силой воли он успевал преодолеть волнение и сохранить выражение презрительной насмешки, которое с начала этой сцены придал своим чертам.