Александр Балашов - Пророчество Асклетариона Страница 14

Дверь служебного купе с грохотом отъехала, в проёме показалось хмурое лицо какого-то пассажира.

— Девушка! Так будет чай или нет?

— Люба загремела подстаканниками, из шкафчика достала уже нарезанный лимон, сахар.

— Десять рублей, пожалуйста…

— Так это же другое дело!.. — обрадовался хмурый и посветлел лицом. — Чай не пьешь — какая сила? Чай попил — совсем ослаб…

И он, наливая кипяток в стакан, как заговорщица, подмигнул Максиму.

Люба выглянула в коридор вагона, пассажиры наконец-то угомонились и укладывались на свои полки.

— Значит, вашего звездочёта за правду казнили?

Она будто забыла, зачем привела в купе этого странноватого молодого человека — дерматиновая папка с кармашками для проездных документов пассажиров была отодвинута на край стола. Колеса ритмично отстукивали: «До— ми-ци-ан, До — ми — ци — ан…».

— Выходит, загадочно улыбнулась Люба, — этот ваш император правды знать не хотел… Потому и убил звездочета…

— Астролога Аасклетариона…

— Есть разница?

— В сущности, никакой…

— Ну, астролога убил. За правду… — рассуждала девушка. — За чью?

— Что «за чью»?

— За чью правду? Астролога или императора?

Максим вытащил ложечку из пустого стакана, которая противно дребезжала о стекло.

— Правда — она одна: и для императора, и для звездочета. Она же — правда…

— Так вы сказали, что он ему мешок золота предлагал… Зачем? Чтобы услышать правду?

Художник улыбнулся, покачал головой:

— Чтобы не слышать её… Император не хотел слышать ЭТУ правду…

— А что же он тогда хотел?

— Хотел, чтобы Асклетарион слукавил, соврал, проще говоря, придумав ту правду, которую цезарь хотел от него услышать…

Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:

— Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: «Не углядела, родненькие!..». А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там — семечки кончились?

Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов — поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.

— Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..

Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.

— Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.

Он вздохнула, отходя сердцем:

— Вот и выходит, что у каждого — своя правда. У императора — своя, у художника — своя, а у Любки-проводницы — своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он — моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?

— Асклетариона, — подсказал Максим. — Никто не запоминает его имя с первого раза…

Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.

— А знаешь, ты права…

— В чем?

— В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…

Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.

— Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого — своя правда, у голодного — своя, — улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?

— Хочу, — сказал Максим правду. — И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.

— Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод — не тетка, пирожка не даст.

Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.

— Ешь, — сказала Любаша. — И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.

В проеме двери нарисовалась плоское, как блин, лицо женщины в лампасах. Общественница, подозрительно осмотрев чай и закуски на столике служебного купе, ехидно спросила, нажимая на «р», прорычала тигрицей:

— Р-р-разбираетесь? Ну-ну… Помощь не нужна?

— Не нужна! — не очень вежливо ответила Любовь Ивановна. — Р-р-разберемся. Отдыхайте, граждане пассажиры, большой свет вырубаю…

И с треском задвинула заедавшую дверь купе.

Стоявший за её спиной мужичок со спитым лицом народного страдальца, успел жалобно спросить:

— Тула скоро?… Скоко стоять будем?

— Скоко надо, стоко и будем! — спародировала Люба. — Спать, граждане пассажиры! Спать!..

К Любе пришел профессиональный кураж: мол, будут тут указывать всякие!.. Так всегда делала её старшая напарница. И по-другому Любаша пока защищаться не умела.

Она достала перочинный ножик, стала резать колбасу.

— Вам, я вижу, тоже в жизни досталось… — сказала она, пододвигая печенье и аппетитные кружочки поближе к гостю.

— Давайте на «ты», не на дипломатическом приёме…

Она легко согласилась:

— Давайте. А я думала мы давно на дружеской ноге…

— А хочешь, я тебе о тебе расскажу?

— А что ты знаешь? — подняла молодая женщина глаза. — Ах, ты же этот… Звездочет. Ну, давай, ври… Только так, чтобы мне приятно было. Колбасы ешь вволю. У меня еще есть.

Максим пожал плечами.

— Врать-то я, прости, не умею… Даже за колбасу…

Она прыснула в кулачок, пряча от Максима смеющиеся глаза.

— Я буду делать вид, что верю… А ты делай вид, что говоришь правду. Вот и вся обоюдная приятность.