Мистер Морг - Роберт Рик МакКаммон Страница 14

Глава 4

По голубому небу плыли облака, солнце озаряло деревни и холмы, покрытые мазками красного, золотого и медного цвета. День шел своим чередом, как и дела в Нью-Йорке. Мимо Устричного острова к городу подходил корабль с развевающимися белыми парусами, чтобы пришвартоваться у Большого дока. Разъездные торговцы, бойко продававшие со своих телег всякую всячину: сласти, хрустящие свиные шкурки, жареные каштаны, — привлекали публику к своему товару с помощью молодых девушек, танцевавших под звуки тамбуринов. На Бродвее упрямый мул, решивший продемонстрировать силу воли, тащил телегу с кирпичами и застрял на месте, из-за чего образовалась пробка, кое у кого сдали нервы, и четверо мужчин подрались. Чтобы охладить горячие головы, понадобилось окатить их водой из ведер. Компания ирокезов, приехавших в город продавать оленьи шкуры, важно наблюдала за этим зрелищем и посмеивалась, прикрыв рты руками.

На кладбище за черной чугунной оградой у церкви Троицы время от времени заходили женщины, иногда сюда забредал мужчина. Там, в тени пожелтевших деревьев, человеку, покинувшему земную юдоль, близкие оставляли цветок или произносили над могилой несколько тихих слов. Но долго здесь не задерживались, ведь все знают: достойных пилигримов Бог принимает с распростертыми объятиями, но жизнь принадлежит живым.

На реках рыбацкие лодки поднимали из воды сети, в которых сверкали полосатые окуни, сельди, камбалы и луцианы. Между верфью Ван Дама на Кинг-стрит и пристанью на Гудзоне в Уихокене неустанно ходил паром; правда, из-за ветра или течения даже такая простая переправа часто оборачивалась для путешественников и торговцев трехчасовым приключением.

По всему городу весь день ярко горели бесчисленные огни коммерции: от печей кузнецов до котлов свечников, — выпуская вверх через трубы (отраду каменщика) завитушки дыма — словно подписи. А ближе к земле мастеровые трудились над постройкой зданий — цивилизация продвигалась на север. Грохот молотков и скрежет пил, казалось, не прекращались ни на минуту, и некоторые из старейших голландских переселенцев вспоминали тишину старых добрых дней.

Особого интереса заслуживало твердое намерение нового мэра Филлипа Френча, плотного, квадратного человека, замостить булыжником как можно больше городских улиц. Работы тоже должны были вестись в направлении к северу от Уолл-стрит, но на это требовались деньги из казны, и поэтому проекту пока чинил бюрократические препоны губернатор лорд Корнбери, которого в это время редко видели на людях за пределами его особняка в форте Уильям-Генри.

Это была обычная жизнь Нью-Йорка. Изо дня в день шла она с тем же постоянством, с каким наступают рассвет и закат. Но того, что происходило в этот день, в четыре ноль-ноль по серебряным часам Мэтью, прежде не бывало. Никогда еще Берри Григсби не поднималась по узкой лестнице наверху ратуши в чердачные владения Эштона Маккаггерса.

— Осторожно, — сказал Мэтью, опасаясь, как бы она не оступилась, но тут же сам промахнулся мимо ступеньки и, чтобы не рухнуть, машинально ухватился за юбку Берри.

— Прощаю тебя, — сухо сказала она и высвободила юбку, а его рука отлетела, словно птица, нечаянно севшая на раскаленный противень.

Берри собралась с духом и продолжила подъем по оставшимся ступенькам, которые привели ее к двери наверху. Она оглянулась на Мэтью, он кивнул, и она, как они и договорились, постучала в дверь.

Отношения у них в это время — как, вероятно, следовало бы выразиться «решателю проблем» — были сложные. Оба понимали, что дед Берри пригласил ее из Англии не столько для того, чтобы найти ей здесь работу, сколько чтобы ей сделали предложение. Первым в списке подходящих кандидатов в женихи (по крайней мере, в замыслах Мармадьюка) значился ньюйоркец по фамилии Корбетт, поэтому Мэтью и было предложено превратить молочную в собственный особнячок, делить трапезу с семейством Григсби и наслаждаться его обществом, ведь до их дома было всего несколько шагов. «Просто пройдись с ней немного, покажи город, — настаивал Мармадьюк. — Сходите пару раз на танцы. Ты же от этого не умрешь?»

Мэтью не был в этом так уж уверен. Человек, который в последний раз был при ней в качестве кавалера, его друг и партнер по игре в шахматы Ефрем Аулз, сын портного, однажды вечером провожая Берри домой по берегу Ист-Ривер, угодил ногой в нору мускусной крысы, и с танцами у него было покончено до тех пор, пока не заживет опухшая лодыжка. Но когда бы в последнее время Мэтью ни встретил своего друга — сидел ли тот в «Рыси да галопе» или хромал по улице с костылем, — глаза Ефрема тут же расширялись за круглыми стеклами его очков, и он интересовался, во что Берри сегодня одета, куда идет, не вспоминала ли о нем, и предавался тому подобной дурацкой болтовне. «Да не знаю я! — довольно резко отвечал ему Мэтью. — Я же не сторож ей! И времени у меня нет даже на то, чтобы говорить о ней». — «Но, Мэтью, Мэтью! — Вид у Ефрема, ковыляющего со своим костылем, был разнесчастный. — Ты ведь согласишься, что красивее ее девушки нет?»

В этом Мэтью тоже не был уверен, но, дожидаясь вплотную к ней на узенькой лестнице, когда Маккаггерс ответит на стук, точно знал, что аромат от нее исходит приятный. Наверное, это благоухали коричным мылом локоны ее медно-рыжих волос или веяло легким сладким запахом полевых цветов, украшавших края ее соломенной шляпы. Ей было девятнадцать, день ее рождения приходился на конец июня, и в последний раз его отпраздновали, если можно так выразиться, на борту злополучного судна, в середине лета доставившего ее через Атлантику, и по сходням тогда шатко спустилось полубезумное запаршивевшее существо — такой ее впервые увидел Мэтью. Но это было тогда, а сейчас — это сейчас, и слава Богу. Щеки Берри и ее точеный нос были усыпаны веснушками, подбородок у нее был твердый и решительный, а синие глаза смотрели на мир с тем же любопытством, что и глаза ее уважаемого деда. На