Понсон дю Террайль - Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа Страница 14

И, сказав эти слова, молодой человек вошел в отель. Войдя в свой кабинет, Арман сел в кресло к письменному столу.

– Вы, конечно, ляжете теперь почивать? – спросил его Бастиан.

– Нет, друг мой, мне необходимо написать еще несколько писем, – ответил ему тихо Арман.

– Вы убьете себя этой работой, – заметил ему отеческим голосом старик.

– Бог милостив! Я служу ему, и он подкрепит меня и сохранит мою бодрость и силу.

В это время в дверь комнаты слегка стукнули.

– Войдите, – сказал Арман, удивляясь подобному несвоевременному визиту.

Дверь отворилась, и на пороге появился уличный комиссионер в сопровождении слуги.

– Граф де Кергац? – проговорил вошедший.

– Я, – ответил ему Арман.

Комиссионер поклонился и подал письмо.

Почерк был незнакомый…

Граф взглянул на подпись и прочел: «Кермор». С этим именем у Армана де Кергаца не было сопряжено никаких воспоминаний.

– Посмотрим, что это, – прошептал он и тихо прочел:

«Граф! Ваше сердце великодушно и полно благородства. Всем известно, что вы посвятили все свое состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий приближение смертного часа. Врачи определили мне шестичасовой срок жизни: поспешите ко мне, я хочу возложить на вас святое, благородное дело. Вы один только можете выполнить его».

Арман пристально посмотрел на комиссионера.

– Как зовут вас? – спросил он, несколько подумав.

– Коляр. Я живу в отеле г. Кермора, и швейцар поручил мне отнести к вам это письмо.

И при этих словах Коляр состроил преглупую физиономию.

– Где же живет эта особа?

– Улица Сент – Луи.

– Лошадей, – лаконически приказал Арман.

И спустя двадцать минут после этого, карета графа де Кергаца въезжала уже в ворота мрачного, старинного дома. Окна первого и второго этажей этого дома были герметически закрыты так, что сквозь них не пробивалось почти ни малейшего света.

Старый слуга, отворивший ворота, высадил Армана из кареты и почтительно сказал:

– Не угодно ли будет графу следовать за мной?

– Иду, – ответил ему Арман.

Поднявшись по лестнице и пройдя целый ряд мрачных зал и комнат, слуга, наконец, приподнял портьеру, из – за которой блеснул свет.

Арман находился в спальне.

Посредине ее стояла кровать старинной работы, с позолоченными столбиками и шелковым полинялым балдахином. На ней лежал сухой, худенький старичок с пожелтелым лицом и совершенно лысою головой.

Он приветствовал Армана рукою и указал ему на стул, стоявший у изголовья его кровати.

Слуга осторожно вышел и запер за собою дверь.

Арман с удивлением смотрел на этого старика, ему не верилось, чтобы он был так близок к смерти.

– Милостивый государь, – начал старик, как бы угадывая его мысли, – я действительно не похож на умирающего, а между тем мой доктор – человек, вполне знающий свое дело и искусный, сказал мне, что в моей груди уже скоро должна лопнуть одна большая жила и что к девяти часам я не буду больше жить.

– Медицина иногда ведь тоже ошибается, – попробовал было утешить его Арман.

– О, нет, – ответил старик, – мой врач не может ошибиться. Но дело не в том, – продолжал старик, – я – барон Кермор де Кермаруэ и вместе со мною угаснет моя фамилия, по крайней мере, в глазах света; но во мне живет тайное убеждение, что в этом мире есть еще существо моей крови – мужчина или женщина. Я не оставляю по себе ни родных, ни знакомых, и вообще меня Некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не выхожу за порог этого дома. Итак, в последние часы моей жизни мне стало грустно при мысли, что никто, кроме этого старика слуги – моего единственного собеседника этих последних пятнадцати лет, – никто не закроет мне глаз и что все мое громадное состояние за неимением наследников перейдет к государству. Мое же состояние громадно – в полном и точном смысле этого слова, и происхождение его столь же странно, как тягостна и ужасна для меня кара, которую господь бог Наслал за грех моей жизни.

Арман слушал его, не проронив ни одного слова.

– Выслушайте меня, – говорил барон де Кермаруэ, – мне на вид уже около семидесяти лет, а на самом деле мне только пятьдесят три года. В 1824 году, когда я был еще простым гусарским поручиком и когда вся моя будущность заключалась только в шпаге, мне пришлось однажды возвращаться из отпуска в свой корпус в сопровождении двух гусарских офицеров.

В тридцати двух километрах от Тулузы, у самой подошвы Пиренеев, нас застигла ночь, невдалеке от дрянной гостиницы посреди дикой и уединенной местности; о продолжении пути нечего было и думать, а потому мы и покорились необходимости провести ночь под ее кровлей.

В гостинице было уже много посетителей и, между прочим, две дамы с погонщиком ослов, которые возвращались откуда – то с купаний и были тоже застигнуты ночью.

Одна из них была старуха, а другая прехорошенькая двадцатилетняя девушка.

Мы были молоды, милостивый государь, притом же достаточно пьяны и притом считали себя в завоеванной стране.

Один из нас, бельгиец по происхождению и человек без всяких правил, предложил нам такое дело, которое бы мы, будучи в здравом смысле, наверное, с негодованием отвергли бы, – но мы были пьяны и приняли его со смехом.

Я не буду говорить о том, что происходило затем, но скажу только, что наутро мы были уже далеко от этой гостиницы, оставив в ней мать и ее опозоренную дочь, о которой я знал только, что ее зовут Терезой и имел на память от нее только один медальон, который сорвался у нее с шеи.

Мы достигли Барселоны через несколько дней и как раз накануне большого сражения, в котором были убиты оба мои сотоварища по этому гнусному делу.

Но меня бог спас и сохранил, и во мне возникло тогда странное убеждение, что провидение щадило меня для того, что приготовляло мне более страшное возмездие, чем мгновенная смерть.

По окончании войны я поселился в Мадриде у одного старого еврея, торговавшего кожей. Он был французский выходец 1709 года; однажды ночью меня разбудили. Оказалось, что мой хозяин отчаянно болен и что он находится в ужасном бреду. Я знал, что у него нет никого близких и потому немедленно отправился к нему и стал ухаживать за ним. Через несколько времени он пришел в себя; поблагодарив меня за мои хлопоты, спросил, как меня зовут.

– Кермор де Кермаруэ, – был мой ответ.

– Кермаруэ! – закричал тогда он каким – то странным голосом.

– Ну да!

– Перо! перо! – стал он умолять, указывая на свой письменный стол.

Я исполнил его желание, хотя решительно не понимал, что он хочет делать.

Старик написал две строчки и подписался.