Александр Дюма - Сан Феличе Страница 14

Король собственными руками прикрепил к поясу Нельсона шпагу Людовика XIV; королева вручила ему грамоту на титул герцога Бронте; Эмма надела ему на шею ленту ордена Святого Фердинанда, причем ее прекрасные, благоухающие волосы невольно коснулись лица восхищенного Нельсона.

Было два часа пополудни; на обратный путь в Неаполь требовалось около трех часов. Нельсон передал командование «Авангардом» Генри, своему флаг-капитану, и под артиллерийские залпы и звуки музыки перешел на королевскую галеру; легкая, как морская птица, она оторвалась от гигантского корабля и изящно понеслась по волнам.

Теперь принимать гостя пришлось адмиралу Караччоло; он и Нельсон были старые знакомцы: оба участвовали в осаде Тулона, оба воевали с французами; отвага и искусство, проявленные Караччоло в этом сражении, принесли ему, несмотря на проигрыш кампании, чин адмирала, в результате чего он стал во всем равен Нельсону, причем за Караччоло оставалось еще преимущество благородного происхождения и имя, пользовавшееся славою уже три столетия.

Этой небольшой подробностью объясняется тот холодок, с каким адмиралы приветствовали друг друга, и поспешность, с какою Франческо Караччоло вернулся на свой командирский пост.

Королева пригласила Нельсона сесть рядом с нею под пурпурным тентом галеры, заявив, что остальным предоставляется распоряжаться собою как им вздумается, но адмирал остается безраздельной собственностью как ее, так и подруги; после этого Эмма, по обыкновению, расположилась у ног королевы.

Тем временем сэр Уильям Гамильтон, знавший в качестве ученого историю Неаполя лучше самого короля, объяснял Фердинанду, каким образом остров Капри, мимо которого они в то время плыли, был куплен у неаполитанцев или, вернее сказать, взят Августом в обмен на остров Искья, ибо, подходя к Капри, Август заметил, что ветви старого дуба, высохшие и склонившиеся к земле, вновь поднялись и зазеленели.

Король выслушал сэра Уильяма Гамильтона с величайшим вниманием, а потом сказал:

— Любезный посол, вот уже три дня, как начался перелет птиц; если хотите, поедемте на будущей неделе на Капри поохотиться: там будет множество перепелок.

Посол, сам страстный охотник, за что и пользовался особым благоволением короля, поклонился в знак согласия и отложил до более подходящего случая ученые рассуждения о Тиберии, его двенадцати виллах и о том, что, по всей вероятности, Лазурный грот был известен и древним, но тогда еще не отличался тем оттенком, который придает ему столько прелести в наши дни и которому он обязан своим названием, и что перемена эта объясняется изменением уровня моря: за восемнадцать веков, отделяющих нас от Тиберия, он поднялся на пять-шесть футов.

Тем временем коменданты четырех неаполитанских фортов наблюдали в подзорные трубы за королевской флотилией, в частности за флагманской галерой; заметив, что она делает поворот и берет курс на Неаполь, и предполагая, что на борту ее находится Нельсон, они дали приказ произвести грандиозный салют — сто один пушечный выстрел, — салют самый почетный, ибо именно таким образом приветствуют рождение наследника престола.

Четверть часа спустя залпы прекратились, но лишь затем, чтобы возобновиться в момент, когда флотилия, по-прежнему предводительствуемая королевской галерой, вошла в военную гавань.

У спуска, ведущего к дворцу, стояли наготове соперничавшие в роскоши экипажи — королевские и английского посольства. Было условлено, что в тот день король и королева Обеих Сицилии уступают все свои права сэру Уильяму и леди Гамильтон и что Нельсон остановится в английском посольстве, где будет дан обед, за которым последует бал.

Что же касается города, то он должен был принять участие в празднестве иллюминацией и фейерверками.

Прежде чем сойти на берег, леди Гамильтон подошла к адмиралу Караччоло и с самым любезным видом, самым нежным голосом сказала ему:

— Праздник, который мы даем в честь нашего знаменитого соотечественника, был бы неполным, если бы единственный моряк, имеющий основание соперничать с ним, не присоединился к нам, чтобы воздать должное его победе и поднять бокал за процветание Англии, за благоденствие Королевства обеих Сицилии и за посрамление высокомерной Французской республики, осмелившейся объявить войну королям этих стран. Провозгласить этот тост мы предоставим адмиралу Караччоло, человеку, так храбро воевавшему при Тулоне.

Караччоло вежливо, но сухо поклонился.

— Искренне сожалею, миледи, что не могу исполнить ваше весьма лестное для меня поручение, — сказал он. — Однако, хотя днем погода была прекрасная, ночь грозит нам страшной грозой и бурей.

Эмма Лайонна обратила взгляд к горизонту: если не считать нескольких легких облачков, набегавших со стороны Прочиды, лазурь небес была так же светла, как ее взор.

Она улыбнулась.

— Вы не верите мне, миледи, — продолжал Караччоло, — но человеку, который провел две трети жизни на своенравном море, именуемом Средиземным, известны все тайны атмосферы. Видите эти легкие тучки, плывущие по небу и стремительно приближающиеся к нам? Они свидетельствуют о том, что норд-вест превращается в вест. Часам к десяти вечера он подует с юга, то есть превратится в сирокко; неаполитанская гавань открыта для всех ветров, а для этого в особенности, вот почему я обязан наблюдать за судами его британского величества, стоящими на якорях, ибо они пострадали в сражении, а потому будут, быть может, не в силах устоять против шторма. То, что мы сделали сегодня, миледи, просто объявление Франции войны, а французы уже в Риме — другими словами, нас разделяют всего лишь пять дней марша. Поверьте, не пройдет и нескольких дней, как потребуется, чтобы оба наши флота были в полной готовности.

Леди Гамильтон склонила голову движением, в котором угадывался оттенок несогласия.

— Я принимаю, князь, ваши извинения, раз вы озабочены интересами их величеств, короля Великобритании и короля Обеих Сицилии, но мы надеемся видеть на балу хотя бы вашу прелестную племянницу Чечилию Караччоло; ее отсутствие было бы непростительно, ведь она была приглашена в тот самый день, когда мы получили письмо адмирала Нельсона.

— Ах, сударыня, я как раз собирался сказать вам, что ее мать, моя невестка, уже несколько дней очень больна, и сегодня утром, перед отъездом, я получил от бедной Чечилии письмо: она пишет, что, к великому сожалению, не сможет принять участие в вашем празднестве и поручает мне принести вашей светлости ее извинения, что я и имею честь сейчас выполнить.

Пока леди Гамильтон и Франческо Караччоло вели этот разговор, королева подошла, прислушалась и, поняв причину двойного отказа сурового неаполитанца, нахмурилась, нижняя губа ее выдвинулась вперед более обычного, и лицо чуть побледнело.