Александр Дюма - Сын каторжника Страница 15

Мариус слушал г-на Кумба опустив голову; он страдал безмерно, видя, как незаслуженно обижают женщину, которую он любил больше своей жизни; он судорожно вздрагивал всем телом, и крупные горячие слезы текли по его смуглым щекам; однако он испытывал по отношению к г-ну Кумбу такое глубокое чувство уважения, что не решился даже открыть рот, чтобы подать свой голос в ее защиту, и удовольствовался лишь тем, что смотрел на говорившего умоляющими глазами.

Когда г-н Кумб вышел из кухни, оставив там подавленную и жалобно стонущую Милетту, Мариус, как только мог, утешил свою мать и догнал хозяина домика уже в саду, где тот гулял под покровом начинавших сгущаться вечерних сумерек, надеясь отделаться от сожалений, вызванных провалом предпринятой им попытки.

— Отец, — сказал ему Мариус, — надо извинить мою мать: она женщина и, естественно, испытывает чувство страха; я же мужчина и отдаю себя в ваше распоряжение.

— Что ты такое говоришь? — спросил г-н Кумб, совершенно не ожидавший такого крутого поворота фортуны.

— С того времени как я начал понимать значение слов, моя мать, указывая на вас, говорила мне: «Вот тот, кому я обязана жизнью, дитя мое, и я каждый день буду просить Бога, чтобы он позволил тебе сделать для хозяина то же, что тот сделал когда-то для меня. Не удовольствовавшись только спасением моей жизни, он не бросил меня в нужде. И да будет Небо столь справедливо, что позволит нам засвидетельствовать когда-нибудь хозяину нашу признательность». Я был совсем маленьким, когда она говорила так со мной, отец, однако слова эти до сих пор не изгладились из моей памяти, и сегодня я хочу доказать вам, что готов сдержать то обещание, о каком она просила у меня.

Голос юноши был твердым, решительным и уверенным, однако г-н Кумб полагал или хотел полагать, что молодой человек хвастается.

— Нет, — сказал он уже с горечью в голосе, — сейчас твоя мать была права, я виноват в том, что требую уважения и к моей собственности, и к моей персоне, виноват, что позволил подвергнуть себя публичным оскорблениям и удручающим меня унижениям. Зачем же требовать к себе уважения, будучи слишком старым, чтобы командовать? Разве не является простым и естественным тот факт, что молодые люди позволяют себе делать из бедного старика игрушку в своих руках, и не бессмысленно ли для этого человека заставлять их прислушаться к его жалобам? (Господин Кумб совершенно упустил из виду, что сам же выступил подстрекателем упомянутых им событий.)

— Вы оберегали мое детство, — с возросшей энергией заявил Мариус. — Теперь мне надо охранять вашу старость. Тот, кто трогает вас, трогает и меня; тот, кто оскорбляет вас, оскорбляет и меня. Завтра я увижусь с господином Риуфом.

Больше уже г-н Кумб не мог позволить себе сомневаться. Он нашел заступника, и, хотя тот был молод, его отвага вполне могла заставить г-на Кумба надеяться на победу над его врагами.

И в третий раз за этот день он обнял Мариуса. Никогда еще он не проявлял столько нежности по отношению к сыну Милетты. Правда, он впервые в нем нуждался.

— Но только, — сказал молодой человек, освобождаясь от его объятий, — поклянитесь мне никогда больше не быть таким жестоким по отношению к моей матери, когда у нее не будет тут больше меня, чтобы ее утешить.

VIII. КАК ГОСПОДИН КУМБ УВИДЕЛ ПРОВАЛ СВОЕГО ПЛАНА МЕСТИ ИЗ-ЗА ВМЕШАТЕЛЬСТВА СЕКУНДАНТА, КОТОРЫЙ НАНЕС УДАР В САМОЕ СЕРДЦЕ ИЗБРАННОМУ ИМ ЗАСТУПНИКУ

Квартира и контора соседа г-на Кумба располагались на улице Паради, то есть на одной из крупных артерий Марселя, выходящих на улицу Канебьер.

Мариусу без труда удалось узнать адрес личного врага его благодетеля — этого дон Гормаса, которого ему необходимо было наказать за нанесенные им г-ну Кумбу оскорбления. Он оказался в одном из тех темных проходов, что встречаются как в старом, так и в новом Марселе, поднялся по узкой лестнице и остановился на втором этаже, где, как ему сказали, можно было найти того, кого он искал. И действительно, на дверях, открывавшихся полевую руку от него, он заметил две медные дощечки, врезанные в дерево; на одной из них была выгравирована надпись: «Жан Риуф и сестра, комиссионеры и судовладельцы», а на другой — «Контора и касса». Повернув ручку двери с первой надписью, он вошел внутрь помещения.

Надо сказать, что южане с большим трудом воспринимают ссоры, происходящие без шума; им всегда перед началом боя необходимо, чтобы труба хотя бы немного возвестила о нем. Мариус был уроженец этого края и, несмотря на свою молодость, успел усвоить присущие южанам привычки. В течение целой ночи и во время поездки из Монредона в Марсель он делал все, чтобы поднять свой моральный дух, и так в этом преуспел, что ни один командир не нашел бы к чему придраться ни в его внешнем виде, ни в выражении его лица. Редингот его был застегнут до подбородка, волосы были слегка зачесаны на одну сторону, брови сдвинуты, а ноздри раздувались и губы дрожали именно так, как подобает поборнику справедливости.

— К господину Жану Риуфу! — воскликнул он весьма вызывающим голосом и пересек порог двери, не снимая шляпы.

Один из двух служащих, работавших за проволочной загородкой с окошечками, оторвал свой нос от пачки коносаментов, которые он в это время заполнял. Все в пришедшем — наружность, интонация голоса, поведение — вызвали его удивление, но он несомненно подумал, что его время слишком драгоценно, чтобы хотя бы частицу его уделить посетителю и обратить его внимание на необходимость соблюдать приличие и элементарную вежливость, снимая при входе в помещение шляпу; вот почему, сделав Мариусу кончиком пера знак не шуметь и подождать, он продолжил свою работу.

Мариус же слишком страстно желал положить конец распре г-на Кумба, чтобы начинать самому еще одну ссору. Он закусил удила, почти готовый обидеться на молчание служащего своего будущего противника, и, в состоянии гнева, которому был обязан волнению своей крови, пообещал себе непременно посчитаться с этим человеком.

Чтобы чем-то занять себя, Мариус осмотрелся: помещение, в котором он очутился, странным образом контрастировало с той сценой, какую он хотел разыграть на этом театре. За те семнадцать месяцев, что ему пришлось работать, он перебывал во многих конторах, но ни разу за все это время не встретил такой, где бы, как в этой, безукоризненный порядок был присущ всему; где бы чистота представала такой привлекательной, где бы своеобразный вкус обнаруживался даже в том, как продуманно были расположены образцы товаров, которые заполняли застекленные шкафы, и бумаги, которыми были забиты этажерки с отделениями для папок. Царившее здесь спокойствие, оберегаемый цветными шторами полумрак, молчание обоих служащих и их усердие придавали этой комнате сходство с храмом труда и мира, так что Мариусу не без усилий удавалось поддерживать в себе тот накал возбуждения, какого он достиг, одновременно разгорячая как кровь в собственных жилах, так и свою почтительную любовь к г-ну Кумбу.