Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII Страница 15

Но, господа, помимо того, что небо чудесным образом изъявило свою волю устами благих истолкователей, мы только что явились свидетелями другого знамения: в то время как судьи были погружены в глубокие размышления, неподалеку от зала суда раздался громкий крик; мы направились в то место и нашли там тело девицы знатного происхождения; она на улице испустила последний вздох на руках досточтимого каноника отца Миньона; а от досточтимого отца, здесь присутствующего, и нескольких других уважаемых особ, мы узнали, что имелись подозрения — не одержима ли и эта девица, ибо давно уже ходили слухи о том, что Урбен Грандье весьма ею очарован; поэтому отца Миньона осенила праведная мысль испытать девицу, и с этой целью он подошел к ней и неожиданно сказал: «Урбена казнили»; в ответ на это девица издала громкий вопль и упала мертвой; таким образом, по коварству беса, она не успела прибегнуть к помощи святой матери нашей, католической церкви.

В толпе поднялся ропот негодования, а кое-где раздалось слово «убийцы»; судебные пристава зычным голосом приказали соблюдать тишину; но тишина восстановилась только потому, что судья-докладчик снова заговорил, а еще вернее — потому, что любопытство взяло верх над другими чувствами.

— Позорное, сеньоры, дело! — продолжал он, стараясь такого рода восклицаниями подбодрить себя. — При ней нашли сочинение, написанное рукой Урбена Грандье!

И он вынул из стопки документов книгу в пергаментном переплете.

— Боже! — вскричал Урбен.

— Берегитесь! — вскричали судьи, обращаясь к окружавшим его стражникам.

— Сейчас бес даст себя знать, — изрек отец Лактанс зловещим голосом. — Подтяните цепи!

Цепи подтянули.

Судья продолжал:

— Звали ее Мадлена де Бру; ей было девятнадцать лет.

— Боже мой! Боже! Это свыше моих сил! — вскричал обвиняемый и замертво рухнул на пол.

Присутствующие заволновались; некоторое время царило всеобщее возбуждение.

— Бедняга! Он любил ее! — говорили одни.

— Такая хорошая девушка! — говорили другие.

Многих охватывало чувство жалости. Грандье опрыскали холодной водой, но он не приходил в себя; пришлось привязать его к скамье. Судья-докладчик продолжал:

Нам предписано огласить в суде надпись на этой книге. И он прочитал:

— Ради тебя, прекрасная, кроткая Мадлена, ради успокоения твоей встревоженной совести я выразил в этой книге мысль, которая безраздельно владеет моей душой. Все мои мысли принадлежат тебе, небесная дева, ибо все они обращены к тебе, как к единственной цели моего существования. Но та, которую я п'осылаю тебе сейчас как цветок, исходит от тебя, существует только благодаря тебе и возвращается к тебе одной.

Не печалься, что любишь меня; не скорби, что я тебя боготворю. Разве ангелы небесные не ведают любви? Разве не в любви награда блаженных душ? Разве мы не так же чисты, как ангелы? Разве наши души не столь же отрешены от земли, как это бывает после смерти? О Мадлена, чем же могли мы оскорбить взор господа? Неужели тем, что молимся вместе и, склонившись ниц перед алтарем, просим скорой кончины, которая застала бы нас в пору юности и любви? Или тем, что, мечтая вдвоем под сенью деревьев на погосте, мы подыскивали двойную могилу, улыбаясь смерти и оплакивая нашу жизнь? Или тем, что ты склоняешься передо мной в исповедальне и, говоря в присутствии бога, не ведаешь, в чем дурном тебе исповедаться, — так чисты небесные сферы, в которые я вознес твою душу? Что же могло бы оскорбить творца? Пожалуй, да, пожалуй, одно только: мне думается, что кто-нибудь из духов небесных мог позавидовать моему блаженству, когда в праздник пасхи я увидел тебя, коленопреклоненную передо мною и очищенную долгим подвижничеством от тех следов скверны, которые мог оставить на тебе — первородный грех. Как ты была прекрасна! Взгляд твой искал в небе господа, и я дрожащей рукой низвел его на твои чистые уста, которых не осмелились коснуться уста ни одного смертного. Небесное создание! Я один был в тот миг свидетелем господних тайн или, вернее, одной-единственной тайны: непорочности твоей души; я приобщил тебя к нашему Создателю, который сошел и в мою душу. Несказанный брак, где венчающим был сам предвечный! Только такой брак и дозволен между девственницей и пастырем; единственным наслаждением для каждого из нас было сознавать, что для другого начинается вечность блаженства, вместе вдыхать благоухание неба, прислушиваться к горним созвучиям и быть уверенным, что наши души, обнаженные только перед господом и одна перед другой, достойны вместе поклоняться ему.

Что же за сомнение еще тяготит твою душу, сестра моя? Может быть, тебя смущает мысль, что я чересчур боготворю твою добродетель? Или ты боишься, что мое чистое поклонение отвлечет меня от поклонения создателю?…

Когда Умэн дошел до этих слов, дверь, через которую удалились свидетели, внезапно распахнулась. Судьи с беспокойством стали перешептываться. Лобардемон недоумевал и знаком спросил у монахов, не делается ли это по их распоряжению; но те находились довольно далеко и, сами удивленные, не могли дать ему знать, что происходящее ими не предусмотрено. Впрочем, едва они успели обменяться взглядами, как, к великому изумлению присутствующих, на середину подмостков вышли три женщины в рубахах, босые, с веревками вокруг Шеи и со свечами в руках. То была настоятельница в сопровождении сестер Аньесы и Клер. Обе они плакали; настоятельница была очень бледна, но держалась уверенно, й взгляд ее был решителен и смел; она опустилась на колени; монахини последовали ее примеру; все так растерялись, что никому и в голову не пришло задержать ее, и она ясным, твердым голосом произнесла слова, отозвавшиеся во всех уголках зала:

— Во имя пресвятой троицы, я, Жанна де Бельфиель, дочь барона де Коза; я, недостойная настоятельница Луденского монастыря урсулинок, прошу у господа бога и у людей простить мне грех, что я оклеветала невинного Урбена Грандье. Я не была одержима; то, что я говорила, было мне подсказано другими, совесть не дает мне покоя…

— Отлично! — послышалось на трибунах, в толпе раздались рукоплескания.

Судьи вскочили со своих мест; стражники растерянно смотрели на председателя: он был в ярости, но продолжал сидеть.

— Всем молчать! — крикнул он в бешенстве, — Стражники, исполняйте свой долг!

Человек этот чувствовал за собою столь могущественную поддержку, что не ведал страха, а мысль о небесной каре никогда не приходила ему в голову.

— Достопочтенные отцы, каково ваше мнение? — обратился он к монахам, сделав им знак.