Гвидо Дикман - Лютер Страница 16

Когда он произносил эти слова, вдруг раздались громкие стоны. Мартин в недоумении открыл глаза. Совсем рядом с ним какая-то седая женщина судорожно хваталась за ступени, силясь подняться. Руки у нее были распухшие, а длинные пальцы скрючила подагра.

«Panem nostrum quotidianum da nobis hodie: Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittibus debitoribus nostris…» — попытался продолжить молитву Мартин.

Стоны пожилой женщины стали еще громче. Ей никак не удавалось вскарабкаться выше, а она так стремилась получить искупление грехов, обещанное доминиканцем. Мартин вновь открыл глаза. Увидев отчаяние в глазах старухи, он вдруг почувствовал, как у него перехватило горло. Он собрался уже было подняться с колен, чтобы протянуть руку беспомощно распластавшейся на ступенях женщине, когда между ним и ею встала какая-то фигура.

— Не бойся, я тебе помогу, — произнес по-итальянски высокий, приятный женский голос.

Мартин замер. Незнакомка откинула с лица покрывало, и он узнал в ней ту самую темноволосую девушку, которую приметил еще возле стола с индульгенциями. А девушка ловко подхватила старую женщину под руки и осторожно повела ее вверх по ступеням. Едва держась на ногах, старуха было запротестовала, но девушка не обращала никакого внимания на ее протест. Шаг за шагом продвигались они вдвоем по священным ступеням. Очень скоро белое как алебастр лицо девушки от напряжения покрылось капельками пота. Но она не отступала, терпеливо уговаривая всецело доверившуюся ей старуху идти дальше.

— Эй вы, стойте! — раздался внезапно голос писца, который снизу внимательно наблюдал за женщинами. — Старуха должна сама забраться наверх, или что, может, ты думаешь, тебе удастся на руках внести ее в Царствие Небесное?

— Лестница больно крута, — ничуть не смутившись, ответила девушка. — А ведет ли она в Царствие Небесное, это мы узнаем, когда до верху доберемся! — И она уверенно продолжила свой путь.

Мартин глянул вниз, где сидели сборщики денег. Вокруг маленького столика с весами по-прежнему толпились паломники. Впервые он заметил, как много вокруг него страждущих: он видел оборванного старика с окровавленными коленями, который наверняка отдал доминиканцу последние деньги; видел беременную женщину, которая, растопырив руки, прикрывала от толпы огромный живот; видел калек и слепых с грязными повязками на глазах.

У Мартина внутри все словно онемело. Стоя на лестнице Пилата, он не мог себя заставить произнести слова молитвы до конца.

— Теперь-то, я надеюсь, вы поняли, что я имел в виду, — сердито сказал Ханнес Цинк, когда Мартин вновь оказался рядом с ним посреди шумной улицы. Похоже, Цинк был в ярости. Он подал знак своему слуге, чтобы подавали карету.

— У этого доминиканца душа грубая. Он своими злобными взглядами только отпугивает паломников. Да они могли бы не только ради одного усопшего по этой лестнице подняться, они бы за многих поднялись, просто им надо толково объяснить, какое святое благо приносит отпущение грехов! — В голосе шваба все отчетливее звучал гнев. — Торговый дом Фуггеров не привык удовлетворяться крохами. Если мне удастся уговорить господина Якоба и мы будем участвовать в этом деле с отпущением грехов, то мы наладим его иначе, гораздо основательнее, и это не будет похоже на то, что устраивает здесь этот доминиканец.

Мартин не знал, как ответить Цинку. Разумеется, этот фуггеровский купец прав насчет того, что паломникам никто ничего не объясняет. С другой стороны, весь его интерес тоже сводится только к тому, чтобы побольше заработать на людском горе да на страхе человека перед ужасным огнем искупления. Прежний ужас перед местью Бога разгневанного, Бога карающего вновь когтями впился в сердце Мартина. Он снова вспомнил о девушке на той лестнице. Ее белая рубаха была разорвана на спине, распухшие кровоподтеки, явно после наказания бастонадой, отчетливо выделялись на молочно-белой коже. Она добралась до верхней ступеньки, но едва протянула руку, чтобы уцепиться за нее, как кто-то грубо толкнул ее ногой. Она не удержалась, упала и кубарем покатилась вниз.

— Я ничем не могу помочь вам и вашему торговому дому, господин Цинк, — внезапно произнес Мартин. Он смотрел на Цинка так, словно только что очнулся от глубокого сна.

— Очень жаль, брат Мартинус. А может быть, вы потом, на досуге, еще раз спокойно об этом…

— Нет, господин! Если погода будет благоприятной, я тут же покину Рим. Мне пора возвращаться в Эрфурт. Мое место там!

Ханнес Цинк больше не делал попыток уговорить его остаться. А что касается последних слов Мартина, то Цинк сомневался в том, что монаха так уж сильно влекло назад, в свой монастырь. Цинк хорошо изучил взгляд Мартина. И его сутулую походку тоже. Чуть полноватые губы и сильный, массивный подбородок были признаком решительного характера, а изборожденный морщинами лоб был свидетельством бесчисленных ночей, проведенных в бдении. Этот монах, несмотря на то рвение, с которым он исполнял данный им обет, был гоним. Ни в аскезе, ни во вкушении мирских радостей этот человек не мог обрести счастья. Он был беглецом. И бежал он не от людей, которых вполне способен был разглядеть и оценить, а скорее от бесов, угрожавших его вере. И неважно, где он намеревается теперь проводить дни свои — в Риме или в Германии: Ханнес Цинк был убежден, что бесы эти рано или поздно найдут брата Мартинуса, и тогда ему не поздоровится.

ГЛАВА 5

Эрфурт, весна 1511 года

— Я огорчен от всего сердца, что мне приходится вновь возлагать на вас бремя моих забот, преподобный отец!

Приор эрфуртского монастыря августинцев провел главного викария фон Штаупица, который только что закончил молитву перед статуей Девы Марии, через маленькую, увитую диким виноградом калитку в крытую церковную галерею. Фон Штаупиц оглядел стены из грубого камня. Прямоугольник крыши опирался на изящные колонны, а посередине из серой земли торчали простые надгробные камни и кресты монастырского кладбища. В установленные часы братья гуськом проходили вдоль стен, беседуя с вечностью. Но в этот вечерний час в галерее не было никого. Лучи заходящего солнца рисовали огненные полосы на покатой кровле. В углу за каменной лестницей, ведущей наверх, в кельи, на четвереньках стоял монах, нагнувшись над светлыми каменными плитами. По тихому сопению и равномерному движению рук можно было догадаться, что он пытается оттереть грязные следы башмаков и сандалий. Размашисто летала щетка по холодному камню. Время от времени он окунал ее в чан с колодезной водой и с неменьшим рвением продолжал работу.

— Сейчас вы сами видите, что я имею в виду, ваше преподобие! — в растерянности прошептал приор, неотрывно глядя на спину молодого монаха, которая напружинилась от усердия, как тетива лука.