Георгий Брянцев - Тайные тропы (сборник) Страница 16

Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.

– Знакомое ли тебе место? – спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.

– Знакомое.

– Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.

Повелко ловко соскочил с телеги и крадучись побежал к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.

12

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как тепло приветствовала Никиту Родионовича сама именинница.

В столовой было шумно.

Именинница представила гостей. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей – он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним был немец в солдатской форме, с забинтованной рукой – его именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны. С другой стороны стола расположились краснолицый кладовщик городской управы Крамсалов с женой. Хотя Крамсалов говорил мало, Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Варвара Карповна поставила стул для Никиты Родионовича около своего и тихо заметила, что раз горбуна в числе гостей нет, то ей никто не испортит настроения.

– Почему же вы его не пригласили? – спросил Ожогин. – Он очень забавный человек.

– Родэ за какие-то грехи далеко упрятал его. Больше он, кажется, вообще не появится.

Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

– Всем, всем наливайте и поздравляйте именинницу! – зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна.

Тряскин принялся поспешно разливать вино по стаканам.

– Развеселите нас, Никита Родионович, – обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, – а то сидят все носы повесив и только про политику трезвонят.

– Мотенька, Мотенька! – молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Тряскин.

– Что? Ну что? – огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа.

– Господи, – залепетал Тряскин, – я хотел рассказать новость…

– Мадам Тряскин, – обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, – ваша супруг имеет сказать новость. Это… это гут, зер гут, мы любим сенсаций, мы просим господин Тряскин…

– П-п-равильно… п-просим, – дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. – П-п-усть…

Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.

Захмелевший Тряскин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.

– Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, – заметила Варвара Карповна. – Кушайте, не обращайте внимания. – И она положила Ожогину на тарелку кусок рыбы.

Брюнинг, сидевший по правую сторону от Ожогина, переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От Брюнинга пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.

– Кто они? – кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.

Она шепотом рассказала: Пауль – солдат, лечится в госпитале. Брюнинг – знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и отправкой в Германию антикварных вещей. Тряскин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.

– Вот! Вот! – объявил вернувшийся Тряскин, помахивая двумя листками. – Хотите знать, что пишут коммунисты?

– Черт непутевый! – не сдержалась Матрена Силантьевна.

– П-п-рок-ламации? – побледнел Крамсалов.

– Да! – твердо сказал Тряскин и сунул бумажки Грязнову. – В нашей уважаемой компании это можно прочесть… Как вы находите, господин Брюнинг?

– Пожальста, господин Тряскин, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, – прошамкал беззубым ртом Брюнинг и посмотрел на всех, ожидая одобрения.

– А ну, прочти-ка, Андрей, – попросил Денис Макарович. – Что это за ерунда?

– Где ты их взял? – поинтересовалась Варвара Карповна.

– Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда с полсотни, – ответил Тряскин.

Андрей держал в руках листовку и обводил всех вопросительным взглядом. Казалось, он спрашивал: «Читать или не читать?»

– Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, – сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.

– «Дорогие товарищи, томящиеся под игом немецких фашистов! – прочел Андрей, и голос его слегка дрогнул. – Каждый день приближает освобождение нашей Родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Советской Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям Родины от заслуженной кары!

Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Советская Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города, – Андрей, прервав чтение, вглядывался в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. – Товарищи! – Голос Андрея зазвучал сильнее. – Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Советской Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С Новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».

Все молчали. У Тряскина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак; жена его судорожно вцепилась ему в плечо. Подруга Варвары Карповны молча отодвинулась от солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех, и его лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.

Люди замерли, будто в комнату влетела бомба, готовая взорваться с секунды на секунду.

– Ужас! – нарушила тишину Варвара Карповна.

– А во второй что? – спросил Изволин.

Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского фронта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению.

– Это есть невозможно, – прошамкал Брюнинг. – Слюшайте, я вам будет говорить. – Он встал и разместил часть живота на столе. – Большевистские басни. Патриот? Блеф, нет никакой патриот. Есть провокация… – И уже менее уверенно добавил: – Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Тряскин, нос вешайт. Прошу лючше бутилку вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!

– Хайль! – рявкнул и подвыпивший Пауль.

И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина.

Крамсалова начала уговаривать мужа идти домой. Подруга Варвары Карповны испуганно поглядывала на Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивал о содержании листовок.

– Пойдемте в другую комнату, – предложила Варвара Карловна Ожогину.

Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.

– А ведь в самом деле плохо, – сказала Варвара Карповна, усаживаясь на маленький низкий диванчик. – Кто бы мог подумать, что все так обернется! Мы просчитались…

– Кто – мы?

– Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы… И кто бы мог подумать! В то время, в сорок первом году, все было так ясно, а сейчас, кажется, опять советская власть вернется. Я вот только боюсь, что начнутся преследования, аресты… Я за последние дни потеряла сон, аппетит. Все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело. Хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню… Что же делать?

Чувство брезгливости овладело Ожогиным, захотелось встать и уйти. Но он сдержал себя и сказал:

– О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне, и вам.

– Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда! Вы хоть совет дайте…

– У вас есть советчик получше меня.

– На кого вы намекаете?

– На Родэ, конечно.

– Не называйте этого имени! – Варвара Карповна резко поднялась на ноги. – Он принес мне столько горя, столько горя…

– Значит, вы его ненавидите?

Варвара Карповна молча заходила по комнате. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Невежливый и раньше, Родэ теперь стал откровенно грубым. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя еще совсем недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Нет, в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась даже больше, чем возвращения Советской власти. Советская власть не простит предательства – накажет, осудит; а Родэ – уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставится жизнь, а посоветоваться не с кем. Мысль поделиться с Ожогиным, который, по словам горбуна, был близок к военной разведке и который Варваре Карповне показался умным человеком, возникла у нее недавно. Но чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?