Эмма Орци - Рыцарь любви Страница 17

— Ну, что это значит? — спросила Маргарита.

— Разве вы не видите Алого Первоцвета на уголке?

— А, Алый Первоцвет, — догадалась она. — А «Г» — это Гренвилл. Он будет на балу у лорда Гренвилла?

— Я так полагаю. После ареста в гостинице милорды были по моему приказанию доставлены в один уединенный коттедж на дуврской дороге, где им пришлось остаться до утра. Но так как из этой бумажки я понял, что они должны быть на балу, где им предстоит увидеться и переговорить со своим руководителем, то сегодня утром они нашли все двери коттеджа открытыми, свою стражу — исчезнувшей, а на дворе оседланных лошадей. Полагаю, джентльмены уже в Лондоне. Видите, гражданка, как все это просто?

— О да, очень просто! — с горечью сказала Маргарита, и в ее голосе против воли снова зазвучал вызов. — Не думаю, чтобы цыпленок, которого вы ловите, дабы свернуть ему шею, разделял ваше мнение. Вы приставляете мне нож к горлу, обещаете награду за повиновение и пытаетесь уверить меня, что и это очень просто?

— О нет, я только даю вам возможность спасти вашего брата от последствий его собственного безумия.

Маргарита не могла удержаться от слез.

— Брат мой! Единственное существо в мире, действительно любящее меня! — прошептала она.

Шовелен молчал.

— Но ведь я ничего не могу сделать! — в отчаянии воскликнула Маргарита. — Я бессильна вам помочь!

— Положим, — неумолимо продолжал Шовелен, делая вид, что не замечает ее отчаяния. — Леди Блейкни уже по одному тому может быть мне хорошей помощницей, что она вне всяких подозрений. Да, гражданка, понаблюдайте хорошенько, прислушайтесь, замечайте, с кем будут беседовать Фоулкс и Дьюхерст. Найдите мне проклятого Алого Первоцвета, и, клянусь Францией, ваш брат останется на свободе.

Маргарита поняла, что из таких сетей ей не выпутаться: Шовелен, она знала, никогда не грозит напрасно. Очевидно, Арман причислен Комитетом общественного спасения к подозрительным и выезд из Франции ему запрещен. Надо повиноваться Шовелену!

— Значит, если я пообещаю помогать вам, вы отдадите мне письмо Армана? — сказала она с милой улыбкой, чисто по-женски, кокетливо прикасаясь к руке человека, которого боялась и ненавидела.

— Если сегодня ночью вы окажете мне содействие, — с саркастической усмешкой ответил Шовелен, — я вручу вам письмо завтра утром.

— Ага, недоверие! Но если я… если обстоятельства не позволят мне вам помочь?

— Это было бы очень прискорбно, — многозначительно ответил Шовелен.

Маргарита поняла, что от этого человека бесполезно ожидать милосердия. Удушливая жара показалась ей леденящим холодом, она нервным движением накинула на плечи длинный кружевной шарф, продолжая как сквозь сон смотреть на сцену и с трудом улавливая звуки музыки, доносившейся, как ей казалось, издалека. На короткий момент ее мысли перенеслись на другого, также имевшего право на ее доверие и любовь. Сознание беспомощности и полного одиночества, охватившее ее душу, напомнило ей, что сэр Перси когда-то любил ее, что он ее муж. Не обратиться ли к нему за поддержкой и советом? Конечно, он не блещет умом, но, если его мужественная энергия поддержит ее умственные силы, им вдвоем, может быть, и удастся одолеть хитрую лисицу и вырвать Армана из коварных когтей, не подвергая опасности доблестного предводителя благородной Лиги. По-видимому, сэр Перси очень расположен к Арману. Да, он, наверное, поможет ей!

Легкий стук в дверь вывел Маргариту из тяжелой задумчивости; вошел Блейкни, как всегда, добродушный и флегматичный, со своей обычной рассеянной и несколько застенчивой улыбкой, сегодня более обыкновенного раздражавшей его жену.

— Неужели вы поедете на этот проклятый бал? — довольно громко обратился он к ней, лениво растягивая слова. — A-а, это вы, месье… э… э… Шовелен! Извините, я вас не заметил! — прибавил он, небрежно протягивая два тонких белых, аристократических пальца агенту, вставшему при его появлении. — Итак, дорогая, едем мы или нет?

Из соседних лож на него зашикали.

— Каковы нахалы! — с добродушной усмешкой заметил сэр Перси.

«Неужели на этого человека можно положиться?» — с горечью подумала Маргарита, нетерпеливо отворачиваясь.

— Я готова, пойдемте! — сказала она, взяв мужа под руку, и, обернувшись в дверях ложи, бросила быстрый взгляд на Шовелена.

Любезно склонившись, со шляпой под мышкой, вытянув вперед голову, он с загадочной улыбкой следил за красивой парой, в сущности, крайне мало гармонировавшей друг с другом. Потом с улыбкой, точно его наблюдения обрадовали его какими-то особенно приятными сведениями, он вынул табакерку, неторопливо понюхал табак, спрятал табакерку и с видом полного удовлетворения принялся потирать худые руки.

Глава 11

Бал у лорда Гренвилла

Бал у лорда Гренвилла был первым и самым блестящим в этом сезоне. Сам принц Уэльский обещал почтить его своим присутствием, ожидалась также масса знатных гостей. Поэтому лорд Гренвилл уже после второго акта оперы «Орфей» поспешил домой, и к десяти часам (время необычайно позднее для той эпохи) роскошно убранный дом министерства был уже полон народу. Из бального зала, словно нежный аккомпанемент к смеху и беспечной болтовне, доносились звуки менуэта.

Стоя на верхней площадке лестницы, убранной тропическими растениями и благоухавшей цветами, радушный хозяин встречал гостей, которые, обменявшись с ним положенными церемонными поклонами, направлялись в бальный зал или в игорную комнату сообразно своим вкусам и наклонностям.

В нескольких шагах от Гренвилла стоял Шовелен, с нетерпением ожидавший приезда леди Блейкни. В строго монархической Англии, возмущавшейся террором и анархией, царившими у ее соседей, представитель революционного правительства не мог быть приятным гостем, но, являясь Лицом официальным, был вежливо принят британскими коллегами. Питт пожимал ему руку при официальных встречах, Гренвилл учтиво разговаривал с ним, но в обществе его совершенно игнорировали: мужчины даже не подавали ему руки, а дамы откровенно отворачивались от него. Однако Шовелен не смущался этими неприятностями, иронически называя их «случайностями дипломатической карьеры». Его горячая любовь к родине была довольна своеобразна, он слепо преклонялся перед революцией и ненавидел так же слепо всякое общественное неравенство, откуда бы оно ни проистекало. Поэтому его нисколько не задевали щелчки, выпадавшие на его долю в старомодной и верноподданной Англии. Он весь был поглощен одной заботой: твердо веря, что аристократия — злейший враг Французской республики, он был одним из тех кровожадных патриотов эпохи террора, которые высказали жестокое пожелание, сделавшееся историческим: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова, чтобы можно было отсечь ее одним ударом гильотины».