Анатолий Коган - Войку, сын Тудора Страница 17

— Вашим милостям не в обиду, — сказал молчавший до тех пор капитан крестьянской хоругви из Орхея, поседевший в походах пан Могош. — Ваши милости вправду здесь, с нами. Но почему медлят христианские короли и князья, близкие и дальние? Разве не знают они, что Молдова нынче — первые врата христианства?

Наступило молчание. Только флорентийский рыцарь поигрывал филигранной рукояткой стилета, насмешливо улыбаясь простоте прямодушного рубаки.

— Самые дальние страны, ваша милость, — иберийские королевства, — учтиво ответил он. — И, конечно, Англия. Иберийские королевства — Арагон, Кастилия и НАварра — все еще воюют с маврами, которых хотят сбросить в море. И не ладят между собой. И готовятся, кажется, к свадьбе: по слухам, Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская собираются в этом году вступить в брак. Так что храбрым иберам покамест не до турок. Англичанам — тем более, англичане воюют друг с другом, говорят — из-за двух роз, алой и белой.[3] Так что они не могут вам помочь.

— Зато есть Людовик Французский, — заметил поляк, — богатый, могущественный и, как рассказывают, очень набожный государь.

— Людовик-король богат и силен, — согласился Домокульта. — Но он тоже занят — борьба против собственных вассалов, среди которых есть люди богаче и сильнее его самого. Наконец, не забывайте, ваши милости: Франция только двадцать лет назад вышла из войны с Англией, которая продолжалась целое столетие! Франция хочет отдохнуть от славы и битв.

— Ваши земляки, — с обидой в голосе сказал лотарингец, — ваши земляки, мессир, гораздо ближе и чувствуют уже на шее острия турецких ятаганов. Где же они, где их полки?

— Мои земляки! — с иронией усмехнулся Персивале. — Наши князья, графы и бароны, как всегда, не в счет: все дерутся между собой. Сила только у Венеции и Генуи. Но они, во-первых, тоже грызутся, как и сто лет назад. Во-вторых, им некогда, они — торгуют. Венеция восемь лет ведет с османами объявленную войну, но главное дело Сиятельной все-таки торговля. Ведь ею республика живет.

Седой воитель так и не закончил своей мысли: его перебил горячий галл.

— Бывает, — вставил рыцарь Гастон, — бывает что жадность мешает человеку защищать и самого себя, и свои сокровища. Стыдно и жалко, когда думаешь об этих торгашах. В заботе о том, как бы не дать себя обойти конкурентам, они не видят, не хотят видеть, что турецкая туфля готова наступить им на самое горло!

— Увы, брат, вы правы, — кивнул итальянец. — Но мои земляки все-таки здесь. Это жители Белгорода и Килии. Это многие генуэзцы, феррарцы и флорентийцы, живущие в Сучаве, Романе, Орхее. Италия далеко, но ее сынов под стягами князя Штефана побольше, чем воинов иного соседнего короля.

Пан Бучацкий снова побагровел.

— Пся крев, ваша милость! — схватился он за рукоять прямого палаша. — Со мной вправду пришли только две тысячи. Но две тысячи польских воинов стоят ста тысяч итальянских скоморохов и лабазников! И я берусь доказать вам это своей рукой!

— Завтра — бой, — спокойно ответил флорентиец, — будем живы — послезавтра скрестим копья.

— Сегодня, до дьябла, пан не готов? — не успокаивался лях.

— Сегодня, — тихо сказал Иоганн Германн, положив на плечо забияки огромную руку, — сегодня в лагере действует военный закон моего государя. За драку — веревка, какого высокого рода ни были бы драчуны. До конца похода, господа рыцари, вы — солдаты и подданные моего князя. Пришли служить — спасибо. Но без повиновения службы не бывает.

— Пан Германн прав, — поддержал его венгр. — И вы напрасно обижаетесь, рыцарь, с вами — много воинов. Наш флорентийский товарищ имел в виду скорее меня, со мной только триста мадьяр.

— Но вы привели пять тысяч секеев! — рука пана Германна застыла в воздухе вместе с полным черпаком. — Пять тысяч железных бойцов!

— Это не совсем так, ваша милость. — Венгерский рыцарь улыбнулся. — Господин мой, король Матьяш, дал мне знать, что простит давнишнюю вину неповиновения, если я поведу на помощь к его и вашему господарю триста отобранных им бойцов. Я выполнил повеление короля. А секеи пристали ко мне уже по дороге, у молдавской границы. Воины очень просили взять их с собой. Как мог я отказать?

— Секеям, конечно, хотелось попасть под команду такого славного капитана, как пан Фанци, — заметил успокоившийся между тем Бучацкий. — Но дело, видимо, не только в этом — к князю Штефану они пришли бы все равно.

Все поняли намек поляка. Ибо знали о старой дружбе, связывавшей господаря Штефана с обоими воеводами — наместниками Семиградья Яном Понграцем и Блэзом Модьяром. И особенно — с вице-воеводой и графом секейским Стефаном Баторием. Все трое готовы были поддержать молдаванина и без веления короля, а если надо будет — даже вопреки его воле.

— Ваши милости все-таки ошибаются, — возразил барон Фанци, благодаря вежливым кивком пана Велимира. — Если бы вы видели, как эти люди рвались сюда! Как боялись не поспеть к сражению!

— Послушать рыцаря, — недоверчиво улыбнулся флорентиец, — так эти дикие воины горят любовью к господарю Молдовы. Тому самому, четы которого — под его же водительством — не раз дотла опустошали их села и скудные поля.

— Холопья шкура любит плеть, — презрительно ухмыльнулся лях.

— Секеи — не холопы, боярин, — сказал вдруг пан Могош, приподнимаясь на своем месте. На побледневшем от гнева лице воина-пахаря еще резче поступил темный шрам, оставленный возможно, как раз секейским топором.

— Секеи — воины, да из лучших, — промолвил Фанци, примирительно поднимая руку. — Это вольные пахари, посаженные на рубеж еще Арпадом-королем охранять границу. Меж них немало буйных голов, как и у вас, и обид, конечно, хватит друг на друга с обеих сторон. Но как только в их селах проведали, что земле князя Штефана грозит настоящая беда, секеи бросились к нему на выручку, словно и не было старых споров. Пять тысяч бойцов от такого небольшого народца — это много, панове.

Войку жадно слушал. Горячая волна гордости за своего государя поднималась в нем, сжимая горло и зажигая радостные огоньки в глазах.

— Все дело, видимо, в том, — вполголоса проронил упрямый пан Велимир, — что палатина этой земли зовут мужицким князем. Свояк за свояка стоит.

Это была дерзость, и отпрыск могущественного польского рода допустил ее сознательно, уверенный в своей безнаказанности, привыкший дерзить даже членам собственного королевского дома. Но смелая реплика Бучацкого не вызвала того взрыва, который ожидал он сам. Пан Молодец, старый Могош и сам Германн только усмехнулись в усы. Двое боярских сынов — молдавских витязей — обменялись кривыми ухмылками. И только мессир де ла Брюйер вскипел.