Эмма Орци - Тревоги любви Страница 17

— Однако нам нельзя терять время, — сурово проговорил чиновник. — Отведите эту обманщицу в камеру номер шесть и оставьте там до дальнейших приказаний гражданина губернатора… Уберите же эту дрянь! — крикнул он, видя, что Маргарита с отчаянием отбивается от солдат.

Наконец один из них, потерял терпение и с силой ударил ее. Руки Маргариты опустились, и она потеряла сознание.

Только под утро пришла Маргарита в себя, и первым ее ощущением было страдание от невыносимой головной боли. С трудом различила она пробивавшуюся откуда-то узкую полоску света, падавшего прямо на ее лицо и от которого головная боль усиливалась еще больше. Маргарита снова закрыла глаза.

Она лежала на спине на жестком соломенном тюфяке, укрытая собственным плащом, под головой у нее была грубая подушка. Сознание еще не окончательно вернулось к ней, пока она только чувствовала сильную боль и безграничную усталость.

Когда она снова открыла глаза, то прежде всего увидела окно с грязными стеклами, сквозь которые лился солнечный свет, и выбеленные известью стены с надписью «Свобода, равенство, братство или смерть!». Над другим соломенным матрацем Маргарита разглядела очертания темного распятия.

— Как вы думаете, дитя мое, вы теперь могли бы это выпить? — произнес над ней мягкий, дрожащий голос с певучим акцентом нормандских крестьян.

Открыв глаза, Маргарита увидела, что возле нее стоит какой-то человек.

— Мне дали это для вас, — продолжил он, — и я думаю, вам это будет полезно.

К губам леди Блейкни поднесли стакан, и она что-то выпила.

— Ну вот и хорошо! Я уверен, что вам будет лучше. Закройте глаза и постарайтесь заснуть.

Маргарита так и сделала, слыша сквозь сон, как возле нее кто-то все время однообразно повторял молитвы.

Так пролежала она большую часть дня. Временами те же ласковые, дрожащие руки приподнимали ее, и Маргарита съедала немного супа или выпивала молока. Кроме головы, у Маргариты ничего не болело. Однообразный голос действовал на нее как снотворное лекарство, и после полудня она заснула крепким, благотворным сном.

Когда она совсем проснулась и вспомнила все случившееся, ее охватил ужас. Она поняла, что оказалась заложницей в руках врагов своего мужа, что теперь ему будет предложено купить ее жизнь и свободу ценой его собственной жизни, и ни минуты не сомневалась относительно решения, которое примет Блейкни. О своих собственных страданиях, опасности и предстоявшем, может быть, унижении она не заботилась, помня одно — что, повинуясь страстному, безумному побуждению, она подвергла смертельной опасности жизнь любимого человека. В эту минуту ей самой страстно хотелось умереть тут же, в этой мрачной, одинокой тюрьме, чтобы совсем исчезнуть с дороги любимого человека, вместо того чтобы вынуждать его своей драгоценной жизнью купить ее жизнь и свободу.

Но может быть, дело обстояло не так уже плохо? И в сущности, имела ли она право отчаиваться и желать смерти? Как могла она, жена и друг человека, удивившего мир своими смелыми подвигами и поразительными удачами, как могла она вообразить, что в самый критический момент своей полной опасных приключений деятельности Алый Первоцвет потерпит неудачу? Сколько мужчин, женщин и детей в Англии было обязано спасением его изобретательному уму и находчивости, хотя они находились в таких же безнадежных условиях, как она сама! Неужели эта светлая голова не употребит всех усилий для спасения той, которая была ему ближе и дороже всех, кого ему приходилось освобождать от гильотины?

Чем больше думала Маргарита, тем сильнее становилась в ней уверенность, что Перси уже в Булони и что ему известна печальная участь, постигшая его жену. От этой радостной уверенности она сразу почувствовала себя бодрее и даже попробовала приподняться, опираясь на локоть, но была еще очень слаба, и от малейшего движения у нее кружилась голова.

— Я вижу, что вам лучше, дитя мое, — произнес тот же певучий голос, — но вы не должны так рисковать. Доктор сказал, что вы получили страшный удар, который может дурно отозваться на вашем мозге. Вам надо весь день спокойно лежать, если вы не хотите, чтобы у вас опять заболела голова.

Маргарита повернула голову в сторону говорившего и, несмотря на все свое горе, не могла удержаться от улыбки. Против нее, на расшатанном стуле, усердно чистя старые башмаки, сидел высокий худощавый седой человек, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, с кроткими голубыми глазами; его одежда была когда-то черной суконной сутаной, а теперь состояла из одних заплат, хотя поражала безукоризненной чистотой. Так как башмаки были в чистке, то на ногах остались только грубые черные, много раз штопанные чулки.

— Кто вы? — спросила Маргарита, чувствуя невольное уважение к этому человеку.

— Служитель алтаря, дитя мое, — с глубоким вздохом ответил старик, — безобидный и беспомощный человек, которому велели сторожить вас. Но вы не должны смотреть на меня как на тюремщика. То, что я сказал вам, сделалось против моего желания, я стар и слаб и не мог сопротивляться, когда меня сюда заперли… Но так, вероятно, было угодно Богу — он лучше все знает, дитя мое. — С грустью осмотрев башмаки, не поддававшиеся чистке, старик с сожалением поставил их на пол и всунул в них худые ноги в черных чулках. — Простите, дочь моя, что я при вас занимался своим туалетом, — застенчиво произнес он, — но я надеялся кончить его до вашего пробуждения, меня задержали башмаки — так трудно добиться, чтобы они были чисты! Тюремное начальство ничего не дает нам для поддержания чистоты, кроме воды и мыла, а Господь любит и душевную, и телесную чистоту… Вы также, вероятно, захотите встать и освежиться холодной водой, я устрою так, что вы вовсе не увидите меня.

В комнате было четыре стула. Два из них старик поставил рядом, два других — на них, а соломенный матрац прислонил к ним стоймя, к этой импровизированной ширме он придвинул стол, на котором стояли умывальная чашка и треснувший кувшин.

— Теперь вы можете умыться, — сказал он, любуясь своим произведением. — Я же пойду читать молитвы. Постарайтесь забыть, что в комнате старый священник, он не идет в счет!

Спокойный сон и холодная вода освежили Маргариту, в ее сердце росла надежда на освобождение, и, причесывая волосы, она поймала себя на том, что весело напевала какую-то песенку.

— Святой отец, — серьезно начала она, — вы сказали, что вас заставили меня стеречь?

— Да, дитя мое, — ответил аббат, положив в карман молитвенник.

— Заставили члены Комитета общественного спасения? Это они приставили вас следить за мной? Откровенно говоря, я совершенно этого не понимаю. Вы так не похожи на них!