Анна Антоновская - Ходи невредимым! Страница 17

– Съезд не только монахов, там немало и твоих друзей, – медленно проговорил Саакадзе.

– Э, пусть разговаривают. Все равно, чего не захочу я, того не будет… А я захочу только угодное Моурави.

– А тебе известно, что Дигомское поле постепенно пустеет? Князья убирают чередовых, а мне это неугодно.

– Об этом с тобой буду говорить… Если доверишься мне, князья вернут дружинников.

– Какой же мерой заставишь их?

– Моя тайна, – смеялся Зураб. – Впрочем, такой случай был: князья согласились усилить личные дружины, только Нижарадзе заупрямился: «Если всех на коней посадить, кто работать будет?» А ночью у его пастухов разбойники лучшую отару овец угнали. Зураб снова звучно захохотал. – Сразу работы уменьшилось.

– Подумаю, друг.

– Думать, Георгий, некогда. В Телави Теймураз, желая угодить княжеству, весь тесаный камень, присланный тобою на восстановление кахетинских деревень, повелел передать князьям на укрепление замков: «Дабы тавади Кахети могли нас надзирать, хранить, нам помогать и держать себя под высокою и царственною нашей рукой».

– Ты не ведаешь, Зураб, многие ли из тавади, присвоивших мой дар, были в числе разбойников, угнавших баранту у Нижарадзе?

Зураб нахмурился – опять «барс» унижает княжество, – но тут же перевел на шутку:

– Э, Георгий, пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить себе такой праздник…

Тамаду к полуденной еде не выбирали. Веселье начнется послезавтра, в день ангела Русудан, и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили все сразу, пили, сколько хотели, – мужчины в Охотничьей башне, а женщины отдельно, в покоях Русудан.

Среди шума и песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт: нет, это не гость спешит к веселью, – и незаметно вышел. Переглянувшись, за ним выскочили Папуна и Эрасти.

Бешеный цокот приближался, и едва открыли ворота, на взмыленном, хрипящем коне влетел Бежан. Но почему взлохмачены полосы, измята ряса, разорван ворот?!

– Отец, отец! – перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.

Бережно подняв сына, Саакадзе понес его, как младенца, наверх. Там, в своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.

Папуна и Эрасти сняли с него промокшую насквозь одежду, измятые, облепленные глиной цаги, облачили в чистое белье и прикрыли одеялом. Бежан ничего не чувствовал – он спал.

А снизу, из покоев Русудан, доносилась нежная песня, песня девичьей любви. Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую фигуру, прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе спустился в зал к пирующим. Бедный Даутбек, впервые его сердца коснулось пламя любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем… Саакадзе вздохнул и опустился рядом с Зурабом.

– Кто прискакал, мой Георгий?

– Чапар от Мухран-батони, завтра князь здесь будет. Тебя прошу, мой Зураб, прояви внимание к старому витязю, он всегда верен своему слову, и на него мы сможем положиться, когда направим мечи против изменников-князей. Их время придет еще, будем громить совиные гнезда, громить беспощадно…

Неприятный холодок подкрался к сердцу Зураба. Он невольно поежился; вероятно, проклятые мурашки все же забрались под его куладжу.

– Еще раз клянусь, Георгий, на меч Арагви можешь рассчитывать… Скажи, на многих у тебя подозрение?

– Странно, Зураб, в Телави коршуны и шакалы побуждают царя повернуть время вспять, то есть воскресить рогатки – одряхлевшие привилегии княжеской власти, а ты даже не счел нужным там присутствовать.

– Не совсем понимаю тебя, брат мой. Нет дела мне до крикунов! Я свое проведу… Может, потому и не поехал, чтобы тебе угодить…

Саакадзе не ответил. "Все ясно: Зураб знает, чего добиваются князья в Телави, но то ли не сочувствует этому, то ли, не желая ссориться со мною, поручил Цицишвили говорить за него…

Яркая звезда сорвалась с побледневшего небосклона и упала где-то за окном. Бежан открыл глаза, задрожал и до боли сжал голову… И сразу все пережитое вновь предстало пред ним.

Под покровом кахетинских лесов таится Алавердский монастырь. В большой палате собралось высшее духовенство, князей не было, а царь хотя и прибыл в монастырь, но для беседы уединился с приближенными советниками.

Решались дела церкви, но не они привлекли собравшихся: не все ли равно – строить в этом году женский монастырь святой Магдалины или подождать до будущей весны? Отправить шестьдесят монахов по городам за сбором марчили для новой иконы или ограничиться тридцатью? Более важное предстояло обсудить: разумно ли архиепископу Феодосию примкнуть к послам-князьям, с пышной свитой направляющимся в Московию?

И тут, «яко огни в преисподней», разгорелись страсти. Большая половина архипастырей настаивала на совместном с князьями посольстве: война – мирское дело. Другие, опасливые, ссылались на доводы Моурави: не дразнить преждевременно «льва Ирана». А потом то ли воспользовались предлогом, то ли у многих в душе накипело, то ли толкнула зависть к возвысившимся у католикоса и отмеченным милостями царя, – но посыпалось столько ядовитых слов, столько обличительных речей, что Бежан невольно приоткрыл окно в палате и прислонил влажный лоб к косяку. И как раз в тот миг Трифилий обозвал благочинного Феодосия – прости, господи! – «слепым ежом», а Феодосий благочинного Трифилия – «увертливым ужом». И, оба красные, с воспаленными глазами и трясущимися руками, так громили и обличали друг друга, что чудилось, вот-вот дойдут до рукопашной.

Вдруг Трифилий разом успокоился и, пристойно усевшись на свое место, оправил рясу и благодушно протянул:

– Преподобный Феодосий, поезжай с богом и предстань, окруженный пышной свитой князей, во славу божию, перед русийским царем с челобитной о военной помощи против персов. И вкусишь пользу на благо иверской церкови! Опять же не забудь на открытом приеме лично преподнести самодержцу Русии и его ближним людям подарки от царя Теймураза. И восхитятся лазутчики шаха Аббаса! Он – да будет ему огнем дорога! – тоже сейчас торопится в Московию для передачи подарков и скрепления военной и торговой дружбы…

В палате, внезапно потемневшей, воцарилась такая тишина, что Бежан расслышал стрекотанье кузнечика, запутавшегося в густой траве.

«Что со мною? – беспокойно думал Феодосий. – Или воспользовавшийся моей гордыней дьявол толкает меня на погибель? Увы, антихрист ужалит сперва Кахети. Почему же подвергаю опасности Алавердский монастырь? А себя почему?! Воистину, если господь хочет наказать, он раньше всего отнимет разум…»

Ударил колокол. Архипастыри облегченно перекрестились и смиренно направились в трапезную принять полуденную пищу и предаться краткому сну.