Шарлотта Юнг - Голубица в орлином гнезде Страница 18

– Я назову вас истинным рыцарем, и от всего сердца, если вы пощадите мою слабость и беззащитность, – отвечала Христина, с полными слез глазами.

Эбергард встал, как бы с намерением удалиться; но, остановясь и вертя в руках золотую цель, сказал:

– Но как же могу я сделаться добрым рыцарем, каким желала меня видеть сестра, если вы не захотите указать мне, что делать?

– Я сама так часто заблуждалась, что не могу руководить вас по прямой дороге, – сказала Христина, с трудом призывая на помощь всю свою твердость.

Затем Христина спустилась с лестницы и пошла в кухню, здесь ей едва удалось найти предлог, чтобы объяснить свой приход.

Христине пришлось выдержать тяжелую борьбу, кроме сочувствия и признательности к молодому барону, Христина с отчаянием убедилась, что к нему влекло ее еще другое, более нежное чувство. Отчего, когда простой здравый смысл призывал ее в Ульм, она чувствовала такое отвращение при мысли очутиться снова в замкнутых стенах города и дышать его удушливым воздухом? Отчего ее пугала перспектива прежней, спокойной, мирной жизни? Отчего вдруг мысль о браке с честным гражданином сделалась ей до такой степени невыносима, что она начала мечтать лишь о монастырской жизни? Муж этот был бы конечно какой-нибудь мирный чиновник, между тем, как окружающие ту же Христину люди были может быть просто разбойники, но несмотря на то, она не могла примириться с тем, что прежде считала своей естественной судьбой. И почему простой обмен поклонов, несколько слов, сказанных мимоходом за столом, заставляли ее мечтать весь остальной день? Сердце изменило ей, и бедная девушка чувствовала, что преступила, если не делом, то помышлением, советы тетки Иоганны касательно молодых баронов. Она плакала в тишине своей комнаты, молилась, боролась со своими чувствами, стыдясь каждого радостного движения, ощущаемого при виде Эбергарда.

С первых же дней, он начал садиться подле Христины и продолжал это делать постоянно, хотя часто холодно молчал в ее присутствии, и Христина каждый раз упрекала себя, что не могла радоваться такому молчанию. Иногда Эбергард обращался к ней с несколькими дружественными словами, но поддерживал лучше, чем Христина могла надеяться, свою рыцарскую честь, и никогда не входил в комнату молодой девушки. Только по временам молодой барон подходил к дверям ее комнаты, приносил ей цветы, ягоды и раз, между прочим, принес пару горлинок.

– Возьмите их, Христина, – сказал он, – они так на вас похожи.

Справедливость требует прибавить, что в таких случаях Эбергард так долго всегда оставался у дверей, что Христине приходилось призывать на помощь всю свою смелость и запирать наконец двери.

Однажды, когда в часовне должна была совершаться обедня, Гуго Сорель, отчасти улыбаясь, отчасти ворча, объявил дочери, что поведет ее к обедне. Христина весело приготовилась, и желая угодить отцу, во всю дорогу ни разу не заговорила с ним о необходимости возвратиться скорее в Ульм. Каково же было ее удивление и радость, когда она увидала в церкви молодого барона! И, когда на обратном пути барон пошел рядом с ее мулом, Христина не считала нужным отсылать его.

Эбергард не был знаком с условиями общежития. Видя, что присутствие Гуго Сореля дозволяет ему быть около Христины, он спросил:

– Христина, если я приду в вашу комнату с вашим отцом, согласитесь вы тогда принять меня?

– Не настаивайте на этом, барон, прошу вас, – отвечала Христина дрожа.

Христина поняла всю разумность этого решения, когда встретила насмешливый взгляд своего отца в то время, как барон помогал ей сходить с мула. По этому взгляду можно было подумать, что Гуго вдруг пришла в голову новая, приятная и веселая мысль, но взгляд этот отнюдь не походил на взгляд отца, встревоженного вниманием к дочери человека, положение которого не допускало мысли о браке.

Это обстоятельство заставило Христину снова умолять отца отвезти ее в Ульм и, в то же время, намекнуть ему о том, в чем она боялась еще признаться даже самой себе.

– Ну, – сказал Гуго, – что же такое? Разве молодой барон ухаживает за тобой? А, а! здесь мало девушек; но уж видно очень же он соскучился, коли обратил внимание на такую бледненькую девушку, как ты. Я уже давно заметил, что он грустит и задумывается, но полагал все, что он думает о сестре.

– Он и действительно о ней думает, отец, – сказала Христина.

– Да! А между тем, не теряет ни одного взгляда твоих больших черных глаз, – единственная красота, которая тебе от меня досталась! Да ты просто маленькая сирена, Христина!

– Замолчите, отец! ради Бога, замолчите! Отвезите меня скорее к дяде.

– Как! Ты не любишь барона? Ты все еще думаешь о бриллиантщике, что живет против окон твоего дяди?

– Я думаю только о том, как бы скорее вернуться к дяде и тетке, – сказала Христина. – Ах, отец! умоляю тебя именем достойной и почтенной женщины, бывшей моей матерью, будь для меня настоящим отцом! Не посмейся над своей дочерью, но защити ее.

Гуго Сорель был тронут таким воззванием; к тому же, он вспомнил, что для него выгоднее, если брат будет доволен его заботами о дочери, и рейтар убедился, что чем скорее Христина оставит замок, тем будет лучше. Наконец, он решил, что, вероятно, между купцами, приезжавшими ежегодно на праздник св. Фридмунда, найдется кто-нибудь, под чьим покровительством Христина могла бы возвратиться в Ульм.

Сорель никак не мог понять, что барона пленила вовсе не наружная красота Христины. Несмотря на то, что большие, нежные, бархатные глаза Христины, нежный, прозрачный цвет ее лица, стройный, гибкий стан, многим могли бы показаться несравненно привлекательнее грубой, материальной красоты адлерштейнских красавиц, все же умственное превосходство и нравственная чистота этой девушки, главным образом, покорили брата Эрментруды. Несмотря на грубые нравы, со времен своей прорицательницы Велледы, германцы всегда проявляли глубокое уважение к женщинам, одаренным высокими нравственными качествами. Вот это-то чувство бессознательного уважения приковало Эбергарда к стопам этого неземного создания, столь сильного, хотя вместе с тем слабого, чистого, как лилия посреди смрадного сора, разумного и осторожного выше всего, что мог постигнуть заснувший разум молодого барона. Одним словом, Христина была первая женщина, в которой Эбергард увидал доброту, соединенную с благочестием, и все чары этой женщины раскрылись барону у смертного одра сестры.

К такому безмерному уважению примешивалось еще какое-то чувство страха. Если бы будущий барон Адлерштейнский был более знаком с житием святых, он, конечно, совершенно также почитал бы св. дев-мучениц и даже саму Мадонну. Ни за что на свете Эбергард не решился бы возбудить гнев или огорчить Христину. Но лишенный возможности видеться с нею также часто, как при жизни Эрментруды, он чувствовал себя глубоко несчастным и безотрадно одиноким. С тех пор, как его лучшие душевные свойства пробудились под влиянием кроткой и разумной пленницы, молодой барон чувствовал бессознательно, что сам порабощен этой кротостью, и что всякое насилие с его стороны дало бы те же самые результаты, как если бы желая заполучить снеговой шарик, он раздавил бы его своей перчаткой.