Иван Дроздов - Похищение столицы Страница 18

Вынул из кармана пачку долларов, положил на стол. Петр Трофимович долго вертел перед глазами туго стянутую упаковку, шевелил губами, — видимо, считал. Потом сказал:

— По нашим временам это большая сумма.

— Да, дедуль. Я сам удивился. Но… начальство. Оно так распорядилось.

Петр Трофимович трогал пальцами волшебную пачку, качал головой.

— Хорошее у тебя начальство, щедрое. Мне за мою долгую жизнь такие начальники не попадались.

Посмотрел в глаза внуку и, не увидев там тревоги или замешательства, спокойно проговорил:

— Но ты, наверное, часть денег оставил себе и для матери отложил.

— Да, дедушка. Часть денег оставил и для них.

— Ну, вот, видишь — часть денег, а целое–то число, выходит, много больше… вот этих. — Он кивнул на деньги, лежащие на столе. И проговорил тихо, голосом, в котором не было ни твердости, ни силы:

— Я, сынок, не знаю, что и делать. Бешеных–то денег я всегда боялся. И, слава Богу, они мне в руки не попадались. А теперь вот лежат на столе…

— Ну, де–е–душка, я так и знал, что ты блажить станешь. Не веришь ты мне, а мне это обидно. Вроде бы никогда тебя не обманывал, не жульничал.

Петр Трофимович встал из–за стола, подошел к внуку, положил ему руку на плечо.

— Успокойся, сынок, не обижайся на своего деда, пойми меня. Не переживу я, если с тобой что случится. У меня сердце побаливает, сплю плохо. А тут еще теперь эти… случайные деньги. Их ведь у голодных и нищих людей отобрали, у таких, как твои родители. Твоя мама на свои тридцать долларов в месяц семью содержит, квартиру оплачивает, а в другой раз и мне гостинец привезет. Демократы–то все деньги у нас отняли.

— Вот, вот — демократы! А еще мафии кругом расплодились: чеченские, грузинские, азиатские и всякие другие. Одна такая мафия красивых девушек, как рыб из пруда, вылавливает и в арабские гаремы продает, в Америку, Англию отправляет. Там они богатеям служат. Одну такую мафию мы и тряхнули, карманы у главарей вывернули, а деньги сдавать некому. Ты же сам писал в романе: банки все Ельцин евреям отдал. Им, что ли, деньги сдавать?.. Они живенько за рубеж их переправят. Все так, как и в романах твоих написано.

— А они там в милиции — читали, что ли, мои книги?

— Кое–кто читал, — соврал Артур, — да я‑то не говорю им, что я твой внук. Начальница обещала посетить меня на даче, — вот я тебя познакомлю с ней.

— Начальница?

— Да, она женщина. Нет, даже девушка. Ей всего двадцать три года, а уже майорское звание имеет. Очень серьезная девица. И такая смелая — ты бы ее видел!

— Это она деньгами распоряжается?

— Там еще подполковник есть, и другие важные чины. Многое мне еще неясно, но как новичок и младший по званию исполняю то, что мне прикажут.

— Ладно, сынок. Возьми ты эти деньги, пусть они полежат у тебя. Может, еще потребует их начальство. А ты мне вот еще что скажи: к даче–то на автомобиле ты подкатил. А это у тебя откуда?

— Из милицейского гаража дали. Машин у них много. Видно, от угонщиков достаются. Ну, ладно, дедушка, я спать пойду. А ты за мои деньги не беспокойся.

— Ну, ну — иди, отдыхай. А я еще поработаю.

Оставшись один, Петр Трофимович снова склонился над белым листом, пытался восстановить связи только что прерванных мыслей, но в голове ничего не было. Звенела она, как пустой чугунок. И что он хотел сказать, куда тянулся ход сюжета его нового романа — не видел, не слышал, не знал. В голову нежданно и негаданно ворвались какие–то другие, посторонние думы, гудели, шумели, суетились точно пьяные. Трофимыч откинулся на спинку кресла, пытался разобраться, что же происходит в его голове. А все дело, конечно, в бешеных деньгах, которые только что лежали на его столе. Они это замутили мозг и душу, вздыбили пыль и мусор, заслонили солнце и небо. Вспомнил пушкинские стихи: «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». Сказал он и другое: для писания стихов ему необходимо душевное равновесие. Удивительный он был человек, этот наш поэтический гений: в юном возрасте вещал такие мудрости!

Вышел из–за стола. Как всегда в подобные минуты, долго стоял у окна, смотрел на лес, тянувшийся от северного Подмосковья до самого Архангельска. Обычно вид леса, покачивание на ветру кроны вековых деревьев навевали думы неспешные, глубокие, новые, — он быстро отходил от окна и склонялся над листом, чтобы запечатлеть их в стройном течении фраз и предложений, но сейчас и лес ему ни о чем не говорил; думы тревожные, суетные, точных очертаний не имевшие, ползли и ползли где–то в глубинах сознания и были похожи на грозовые, подрумяненные с боков облака.

Под лопаткой заныло сердце, кровь толчками застучала в затылке. «Это давление!» — встревожился еще сильнее Трофимыч и пошел к столу измерить его. Японский электронный прибор показал: 190 на 120. Так и знал: и давление поднялось, и сердце сдавило. Проглотил таблетку коринфара, накапал тридцать капель корвалола. И пошел в спальную комнату; не зажигая света, лег в кровать. Но знал: если уж тревога, то спазмы не отпустят, будут жать и давить на сердце и на голову — до тех пор, пока не придет успокоение. Тогда надо будет снова принимать лекарства.

Природа хорошо замесила Петра Трофимовича; он на фронте был все четыре военных года и не знал никаких недомоганий и только в шестьдесят восемь впервые почувствовал боль в затылке. Жена его, страдавшая гипертонической болезнью, сказала: «У тебя давление». Бесстрастный прибор «японец» «увидел» неприятную гостью, — но, слава Богу, явилась она к нему не в раннем возрасте. С тех пор по разным признакам он знает, когда давление поднимается, и даже может определить цифру с точностью до десяти делений. Знает он и свою норму: 160 на 80. Сегодня 190 на 120. Это много. И, главное: нижнее показание нехорошее. Это — состояние сердца.

Была полночь, а он все ходил по кабинету, и то подойдет к камину, то к окну, — раскрыл его настежь и смотрел поверх темной полосы лесной кроны, старался определить, куда идут тучи, какой силы и с какой стороны дует ветер. Эти ночные картины он теперь, с возрастом, наблюдал все чаще и думал, думал о смысле всего происходящего на свете и о том, будет ли этому конец или Земле нашей суждено вечно носиться в пространстве, и человек, ее хозяин, тоже будет жить бесконечно. Тут ему приходила мысль о порче людьми всего естества на планете, лезли в голову вопросы: почему это именно человек отравляет реки и такие величественные создания, как озеро Байкал, Арал, а теперь вот еще и взялся засорять космическое пространство.

И то ли таблетка помогла, то ли думы рассеяли тревогу — боль в затылке стихла, и он пошел в темную комнату спать. Но как раз в это время раздался телефонный звонок. Услышал тревожный, почти плачущий голос Регины: