Массимо д'Азельо - Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте Страница 18

Но когда Карл VIII принялся терзать Италию и французское оружие держало ее в цепях и в страхе, в сердце Фьерамоски с новой силой вспыхнула любовь к отчизне. Его приводили в ярость рассказы о бесчинствах захватчиков в Ломбардии, Тоскане и других государствах Италии. Когда до него дошла весть о гордом ответе Пьетро Каппони королю, которому пришлось уступить, Фьерамоска сиял от радости и превозносил до небес доблестного флорентийца.

Пала династия неаполитанских королей. Тогда Фьерамоска решил сражаться на стороне Испании: это давало ему возможность участвовать в борьбе против Франции, могущество которой все возрастало; испанская спесивость казалась ему менее отталкивающей, нежели пустое бахвальство французов; к тому же враг, который мог ударить только с моря, не так его пугал, и он полагал, что если с помощью испанских войск удастся прогнать французов, то не таким уж трудным делом будет установить порядок в Италии.

Последние звезды бледнели и мало-помалу тонули в потоках света, разливавшихся по небу. Солнце уже озаряло самые высокие вершины хребта Гаргано, окрашивая их в розовый цвет, сгущавшийся в затененных ущельях до фиолетового, а на противоположном берегу залива, изогнутом в виде полумесяца, концы которого сходились к Барлетте, все яснее вырисовывалось при свете наступавшего утра пестрое и живописное переплетение долин и холмов, спускавшихся к морю. Густые каштановые рощи, на вершинах позолоченные солнцем, редели, сбегая с холмов; их сменяли ярко-зеленые луга и пашни. Там, над обрывом, белел обнажившийся известняк; тут крутой горный склон принимал то желтый, то красноватый оттенок — в зависимости от почвы. Лазурное море казалось неподвижным, и только у подножия скал вскипала кайма белоснежной пены.

В той части залива, которая глубоко вдавалась в сушу, на островке, соединенном с берегом длинным и узким мостом, виднелся среди пальм и кипарисов монастырь с маленькой церковью и колокольней, обнесенный зубчатыми стенами с башенками, служившими надежной защитой от внезапного набега корсаров или сарацинов.

Этторе всматривался с глубочайшим волнением, прищурившись: в тумане, еще скрывавшем в этот час низины, едва мощно было различить очертания зданий. Напрягая слух, ловил он слабый звон колокола, призывавшего к утренней молитве, и был настолько поглощен этим занятием, что не слышал, как его позвал Иниго, стоявший во внутреннем дворике; не получив ответа, Иниго поднялся на террасу.

— После такого дня, как вчерашний, — сказал он, — я бы никогда не подумал, что ты встанешь чуть свет.

Тот, чье сердце бывало во власти единственного, благородного и жгучего чувства, поймет, как раздосадован был Фьерамоска приходом Иниго, заставшего его врасплох и прервавшего его размышления. Он обернулся, не сумев скрыть раздражения. Иниго почувствовал было, что явился не вовремя. Но справедливый и приветливый нрав Этторе не позволил ему упрекнуть друга за то, что тот невольно помешал ему. Не отвечая на слова Иниго, он пошел ему навстречу, пожал руку и, окончательно овладев собой, ласково спросил:

— Какой добрый ветер занес тебя сюда в такой час?

— Поистине добрый; за такую новость тебе придется угостить меня. Я едва мог дождаться утра, чтобы все рассказать тебе. Я всегда завидовал твоей доблести; а теперь довелось позавидовать твоему счастью. Какой же ты счастливец, мой Этторе! Небо избрало тебя для славного подвига, за который ты охотно заплатил бы дорогой ценой. А он выпал тебе на долю без забот и труда. Нет, ты впрямь в рубашке родился!

Фьерамоска провел друга в дом и уселся напротив него, чтобы узнать наконец о выпавшем ему счастье. Иниго вкратце рассказал обо всем, что произошло накануне вечером, о том, как он сам вступился за итальянцев, и о брошенном вызове. Когда он дошел до дерзкой речи Ламотта и повторил ее слово в слово, пылкий итальянец вскочил и стукнул по столу кулаком, а глаза его заискрились гордой радостью.

— Нет! — воскликнул он. — Мы еще не пали так низко! Найдутся еще руки и мечи, чтобы загнать обратно в глотку разбойнику французу слова, на беду его вылетевшие оттуда! Да благословит тебя Бог за столь радостные вести, брат мой Иниго! — и он крепко прижал друга к своей груди. — Вечно буду я тебе благодарен за твою заботу о нашей чести и, жив буду или умру, никогда об этом не забуду!..

И конца не было дружеским речам… Когда первый порыв восторга несколько утих, Фьерамоска сказал:

— Пора теперь от слов перейти к делу.

И кликнув слугу, он стал с его помощью одеваться, перечисляя в то же время товарищей, которых хотел отобрать для турнира. Ему хотелось, чтобы участвовало как можно больше народу.

— Немало найдется среди нас славных воинов, — говорил он, — но дело это слишком важное; выберем лучших. Первый — Бранкалеоне. Ни одно французское копье не выбьет его из седла — такие у него могучие плечи! Он, Капоччо и Джовенале, все трое — Римляне, и скажу тебе, сами Горации вряд ли лучше владели мечом. Итак, трое. Пошли дальше: Фанфулла из Лоди, этот сумасброд одержимый, знаешь его? (Иниго поднял голову, слегка нахмурился и поджал губы, стараясь припомнить.) Да знаешь, конечно знаешь! Ну, ломбардец, телохранитель синьора Фабрицио… тот самый, что на днях проскакал верхом на коне по крепостной стене бастиона до ворот Сан-Баколо…

— Ах, да, да! — ответил Иниго. — Теперь вспомнил.

— Ладно. Стало быть, он четвертый. Пока руки у него целы, он сумеет дать им работу. Пятым буду я сам и с помощью Божьей исполню свой долг. Мазуччо! — позвал он слугу. — Погляди-ка, вчера у моего щита отломилась ручка, снеси починить и поживее! Да, слушай: надо наточить меч и кинжал, и затем… Что же я еще хотел сказать? Ах, да: в порядке ли моя испанская сбруя?

Слуга кивнул головой.

При виде этой горячности Иниго улыбнулся и сказал:

— У тебя еще хватит времени, чтобы подготовиться, ведь сражаться предстоит не сегодня и не завтра.

Об этом Фьерамоска не подумал, — он пылал как в лихорадке и готов был драться хоть сейчас; не слушая возражений испанца, он продолжал перебирать имена товарищей; ему казалось, что пятерых недостаточно. Звонким голосом он говорил:

— А как же мы позабыли о Романелло и Форли? Значит, шесть. Лодовико Бенаволи — семь. Этих-то ты знаешь, Иниго: ты их видел в деле. Мазуччо, Мазуччо!

И слуга, спустившийся было вниз, воротился бегом.

— Моему боевому коню Айроне, которого подарил мне синьор Просперо, дашь вволю соломы и ячменя и проездишь его с часок, пока не жарко, да смотри проверь, как он подкован.

Отдавая все эти приказания, Этторе одевался; слуга накинул ему на плечи плащ; пристегнув к поясу шпагу в надев шляпу с голубым пером, он сказал Иниго: