Геннадий Андреев - Белый Бурхан Страница 18

Вот и получилось, что возвращаться в Ладак, а потом и в Лхасу ему придется побежденным: и поручение своего монастыря он не сумел выполнить, и задание таши-ламы не довел до конца…

А ему была нужна только победа! Темный Владыка Ламаюры уже слишком стар, а ширетуй Шаругене не так тверд в вере, как сейчас требуется, все более и более подгибает колени перед таши-ламой. Кого-то из них жрецам придется заменить им, Кууларом! Именно ему, а не кому-то другому должны вручить дамару, бубен и пучок золотистой травы — символы власти и мудрости…

Упало солнце, озарив небо золотым огнем, обещая и на завтра отличную погоду. Теперь Куулару все равно — солнце у него над головой или грозовые тучи. И чем окажется длиннее и труднее путь в Ладак, тем лучше для него… А может, через страну Шамо уйти на Цайдам и в Лхасу? Там у него много друзей и еще больше врагов. Впрочем, враги для жрецов Бонпо всегда желанны, как бы те ни были сильны и могущественны: на ком еще и оттачивать свою волю, как не на сильных и могущественных, роняя их в пыль?

Последнюю свою ночь Куулар Сарыг-оол проведет все-таки на родине, до южных и восточных границ которой уже рукой подать. Надо только спуститься немного вниз, к Нарыну, перебраться на его левый берег и там поставить шалаш для ночлега. Выспаться надо непременно хорошо и утром поесть сытно завтрашний переход не только долог, но и опасен!

Куулар резко дернул коня за повод и замер: его зоркие глаза разглядели на стремительно синеющем небе узенький серпик молодой Мас, обещающий удачу и счастливую судьбу каждому путнику в степи, горах и на море. И сразу же с лица колдуна исчезла улыбка, потому что в сердце ударила небесная стрела огня, опалив с головы до ног несказанной радостью…

Глава пятая

ПЕРВАЯ СТЕПЕНЬ СВЯТОСТИ

Пунцаг проснулся от толчка в плечо. В колеблющемся свете лампад разглядел лицо Чойсурена, и оно ему показалось мрачным, как грозный лик Очирвани.[54] Ховрак вскочил, спросил испуганно:

— Что? Кто?

— Гэлун тебя призывает к себе.

— Сейчас? — удивился Пунцаг. — Ночью?

Чойсурен осклабился:

— Молодых и красивых ховраков, вроде тебя, он только ночью и вызывает, когда у него бессонница… Хе-х!

Пунцаг пропустил насмешку мимо ушей: самое страшное было позади — Жамц не выгнал его из дацана, не отдал на расправу стражникам, не послал чистить отхожие места и разгребать свалки нечистот, а оставил при себе. Даже оставшуюся работу передал другим ховракам, отправив его отдыхать. Почему же ему ждать худшего, если все пока складывается хорошо?

Глаза слипались, будто кто их промазал клеем для дерева. Если не умыться холодной водой, можно заснуть на ходу.

Пунцаг взболтнул медный кувшин для омовений, попросил:

— Полей, Чойса!

— Полить? Зачем? — пожал тот плечами. — Тебя ждет зеленая целебная ванна у гэлуна. Он приказал не выливать воду, а оставить ее для тебя… Хе-х!

Но кувшин взял, полил на спину, шею, руки. Завистливо вздохнул совсем по-стариковски:

— Красивое и тугое тело у тебя. Бурхана лепить можно.

— А ты что, и бурханов лепил? Сам?

— Приходилось, Пунц… Здесь всему научат!

Своего обычного «хе-х!» Чойсурен на этот раз почему-то не прибавил — отвернулся, сокрушенно махнув рукой.

Темно, пусто и холодно в коридоре, но дверь в покои ширетуя была открыта, и желтый квадрат света лежал на чисто выметенных серых плитах. Пунцаг нерешительно остановился: может, не ждет его ширетуй, а просто ему душно?

Как ни тихо шел Пунцаг к двери, но Жамц услышал:

— Входи и закрой дверь. Дует.

Гэлун полулежал, подложив под голову и спину алые сафьяновые подушки. Пунцаг хотел сесть перед ложем ширетуя в позе сухрэх, но Жамц поморщился:

— Теперь мы равны перед небом, как ламы! Ты отныне баньди. И хоть это решил не я, но… — Он заворочался, поправляя сползающее покрывало. — Можешь сесть на край моего ложа.

Пунцаг смутился и остался стоять на пороге.

Жамц понимающе усмехнулся:

— Длинные языки дацана уже наговорили мерзости про меня? Хотел бы я знать, кто это делает!

Пунцаг не ответил, только еще ниже опустил голову.

— Это хорошо, что ты не выдаешь своих друзей! — рассмеялся гэлун. Значит, тебе можно доверять в более серьезных делах!

Он выпростал руку из-под покрывала и указал ею на табурет, где горкой лежали аккуратно сложенные одежды ламы, придавленные бронзовыми атрибутами святости — дрилгой и ваджрой,[55] знаменующих мужское и женское начала жизни.

— Прими ванну и переоденься.

У Пунцага сами по себе подогнулись колени:

— Я не достоин, гэлун! Я — пыль у ваших ног!

— Встань, баньди, — рассмеялся Жамц. — В ламы без сорока вопросов и клятвы[56] перевел тебя не я… Завтра мы с тобой уезжаем в Тибет. Меня призвал под свою руку сам таши-лама. Ты едешь со мной, и потому тебе необходимо быть ламой, а не ховраком…

— Я не могу выполнить ваш приказ, ширетуй. Отдайте лучше меня Тундупу, если я в чем-то виноват…

Жамц сделал вид, что не расслышал его лепета, тем более, что у Пунцага перехватило горло и он скорее шипел, чем шептал.

— Ты еще здесь? — удивился он.

— Я жду другого приказа…

По лицу гэлуна прошла легкая тень досады, сменившись спокойной и ровной улыбкой, затеплившейся на губах:

— Ты будешь посвящен в тайну, но об этом пока не следует болтать на радостях. Ты нужен Тибету и именно поэтому ты — лама.

— Я вас понял, гэлун.

— Иди и делай, что я тебе приказал!

Пунцаг дрожащими руками взял приготовленные для него одежды и снова вопросительно уставился на гэлуна: а вдруг тот пошутил от скуки и сейчас последует его хохот, а потом и все остальное, на что так упорно и старательно намекали ему ховраки.

— Иди же!

Пунцаг на цыпочках прошел к указанной гэлуном двери, осторожно прикоснулся к ней рукой. Она беззвучно распахнулась, и новоиспеченный лама увидел большой дубовый чан с серебряными обручами и подобострастно склоненную фигурку Бадарча.

Плотно прикрыв дверь, Пунцаг подошел к чану с чуть мутноватой водой, благоухающей травами, опустил руку. Вода была еще теплой. Потоптавшись, он начал раздеваться, не обращая внимания на Бадарча, глядевшего на него теперь с изумлением и плохо скрываемой завистью.

— Вам помочь… э-э… баньди?

— Возьми эти одежды, повесь их на крюк и можешь идти. Я помою себя сам.

— Слушаюсь… э-э… баньди!

Но не ушел. Он хотел собственными глазами увидеть, как вчерашний ховрак, над которым они с Чойсуреном беззлобно посмеивались, вдруг и сразу стал ламой, святым, теперь для них недосягаемым… За что ему такая честь? За какие заслуги? Разве у них с Чойсуреном меньше заслуг перед ширетуем и дацаном?