Джеймс Купер - Палач, или Аббатство виноградарей Страница 18

Один или два раза Батист приподнимал голову и обводил палубу сонным взглядом, но, обнаружив, что ветра еще нет и судно не может двигаться далее, вновь засыпал, не мешая проводить время пассажирам как им заблагорассудится, хотя еще недавно с немалым удовольствием угнетал их. Предоставленная себе толпа, собравшаяся на баке, являла картину каждодневной человеческой жизни, по своей сути поучительную, но, однако, никем не замечаемую, поскольку все к ней давно привыкли.

Переполненный, перегруженный барк можно сравнить с кораблем человеческой жизни, который во всякое время плавания подвержен тысяче превратностей благодаря своему хрупкому, сложному строению; спокойное, гладкое озеро, которое может в любой миг, взъярившись, сомкнуть железные челюсти своих берегов, подобно суетному миру, чья улыбка не менее опасна, чем угрожающе нахмуренные брови; и наконец, чтобы дополнить картину, сопоставим праздную, беспечно веселую, но всегда готовую вспыхнуть гневом толпу, собравшуюся вокруг фигляра, с бурлящим варевом человеческих устремлений, неожиданно вскипающих страстей, забавных и трогательных, и к тому же приправленных весомой долей себялюбия, присущего человеческому сердцу, где все божественное и прекрасное сочетается со злобным и демоническим, образуя то загадочное и ужасное состояние бытия, которое, как учат нас разум и откровение, является всего лишь переходом к еще более загадочному и непостижимому существованию.

ГЛАВА V

На мытаря он льстивого похож.

После того как жонглер переместился на другую сцену, благородная компания на корме получила возможность без помех отдохнуть. Батист и его матросы все еще спали на тюках; Мазо продолжал мерить шагами свою площадку на ящиках, а кроткого вида странник, над которым вдоволь насмеялся Пиппо у ворот шлюза, расположился молча чуть поодаль и ненавязчиво наблюдал за происходящим, даже не пытаясь покинуть ящик, на котором просидел весь день. Помимо двух последних, вся толпа черни перебралась на бак судна вослед за фигляром. Впрочем, мы поступили бы неправильно, причислив их к черни, ибо они резко отличались от большинства пассажиров.

И внешность и поведение незнакомого странника свидетельствовали о том, что он значительно превосходит прочих путешественников, из числа стоящих по своему рангу ниже знати, включая даже рачительного сельчанина Никласа Вагнера, собственника почти всего фрахта. Благопристойная внешность кроткого путешественника не могла не вызывать к нему уважения; спокойная сдержанность манер говорила о привычке к размышлению и умению отнестись к ближнему с почтительным вниманием, что обычно располагает к дружбе. Оставаясь незатронутым грубым весельем толпы, он снискал симпатию у аристократов, которые не могли не оценить безупречности его поведения, и это послужило к сближению меж ними и человеком неблагородным, если судить по общепринятым меркам, но заметно превосходившим всех, чьим попутчиком ему довелось быть. Что касается Мазо, то итальянец мало чем походил на молчаливого, скромного путника, сидящего чуть поодаль от возвышения, по которому он расхаживал. Мореплаватель был значительно моложе, ему не было еще и тридцати, тогда как волосы неизвестного странника уже тронула седина. Походка, манеры, жесты итальянца свидетельствовали о его уверенности в себе и подчеркнутом безразличии к окружающим, а также о склонности повелевать, но не подчиняться. При его нынешнем скромном положении качества эти остались бы незаметны, если бы не холодный, оценивающий взгляд, которым он порой окидывал Батиста, слыша некоторые из его распоряжений; иной раз с едкой усмешкой Мазо бросал скупое замечание относительно навигационной сноровки капитана и его помощников. И все же, каким бы подозрительным ни казался этот нищий безродный итальянец, в нем чувствовались лучшие задатки, нежели те, которые можно, как правило, наблюдать в людях, ведущих суровый образ жизни. Дурно одетый и неухоженный, как и любой из окружающих его бродяг, он то и дело глубоко задумывался и несколько раз на протяжении вечера взглядывал на компанию аристократов, как если бы их беседа занимала его гораздо более, чем грубое веселье черни, обступившей фигляра.

Знать всегда склонна к вежливости, помимо случаев, когда обстоятельства исключают возможность быть учтивым; ибо люди, привыкшие к привилегиям, беспокоятся о своей неприкосновенности менее, чем те, кто, не имея вымышленных преимуществ, обычно переоценивают превосходство, сомнительный характер которого выявляет самый краткий опыт. Если бы не благое попечение Провидения, законы цивилизованного общества были бы куда более жестокими, ибо при условии, что безмятежное состояние души, наслаждения, и то, что принято именовать счастием, принадлежали бы исключительно богатым и знатным, их постановления были бы вопиюще несправедливы и возмездие не замедлило бы последовать.

Но, к радости наименее облагодетельствованной части человечества, все обстоит совершенно иначе. Богатству сопутствуют особые горести, даже почестями и привилегиями можно пресытиться; и, как правило, то вынужденное довольство, что приводит непосредственно к состоянию блаженства, к которому стремится наше неустойчивое бытие, реже всего можно встретить среди тех, кому завидуют их собратья, нежели среди прочих сословий. Вдумчивый читатель сумеет найти в нашем повествовании верное подтверждение сей морали, ибо, намереваясь изобразить некоторые из зол, проистекающие из заблуждений богатых и знатных, мы также хотим показать, насколько внезапно их настигает расплата, препятствуя достижению того исключительного счастья, к которому стремится весь род человеческий.

Ни барону де Вилладингу, ни его доблестному другу из Генуи, несмотря на то, что оба воспитывались под влиянием сословных предрассудков, не была свойственна низменная спесь. Им было отвратительно разнузданное веселье толпы, и, когда Пиппо перебрался на противоположный конец барка, они вздохнули с облегчением; но как только они заметили скромность и благопристойность незнакомого странника, им захотелось вознаградить его за те унижения, что он недавно перенес, и обойтись с ним с любезностью, которую столь охотно проявляют люди аристократического сословия. И потому, едва только шумная группа удалилась, синьор Гримальди с неотразимой учтивостью приподнял шляпу и пригласил незнакомого странника покинуть свое место и размять ноги на свободной от фрахта части палубы, которая, как подразумевалось, была отведена для благородных пассажиров. Незнакомец вздрогнул, покраснел и вопросительно, как если бы сомневался, не ослышался ли он, взглянул на Гримальди.