Виталий Гладкий - Ушкуйники Страница 19

Князь, все еще пребывавший в оцепенении от укоризненного взгляда зверя, слабо отмахнулся от славословий в свой адрес и устало прилег на кучу кем-то собранного прошлогоднего хвороста. Подошедшие в этот момент Малк и Войдила молча накрыли его медвежьей шубой, которую всюду таскали с собой, невзирая на возражения хозяина, и неожиданно для себя Гедимин забылся крепким сном.

…Ему привиделась Кривая гора – самая высокая гора в Долине Свинторога. Вершина горы была охвачена странным голубоватым сиянием, и, заинтересовавшись им, он начал подниматься вверх. Неожиданно на его пути возник огромный железный волк с клыками, похожими на зубья бороны. Не надеясь на меч, Гедимин начал в диком ужасе карабкаться по склону еще выше, но волк не отставал. Князь уже слышал за спиной его тяжелое дыхание, слышал клацанье железных зубов… Еще минута, и чудовище настигнет его! И тогда, совершив над собой невероятное усилие, Гедимин… взлетел! Ощущая во всем теле необычайную легкость, он кружил под самыми небесами, а внизу, на вершине Кривой горы, сидел железный волк. Рядом с его мощными лапами лежал светящийся камень, из которого ввысь устремлялся яркий голубой луч. Подняв к небу оскаленную пасть, зверь вдруг завыл-зарычал подобно стае из тысячи волков. От этого оглушающего воя тело Гедимина вмиг отяжелело, и он начал стремительно падать вниз. От страха он закричал и… проснулся.

– Дурной сон, – сухо пояснил князь склонившимся над ним обеспокоенным дружинникам и поднялся. – Жигонт, ты пойдешь со мной, а вы, Малк и Войдила, займитесь доставкой мяса и шкуры тура в лагерь.

Охотничий лагерь, где остались повозки и слуги, располагался не очень далеко. Князь надеялся вернуться туда к вечеру, поскольку завтра к обеду ему надлежало быть уже при своей дружине в Кернове[45]. Накануне лазутчики донесли, что видели разведывательные отряды тевтонцев: значит, надо готовиться к скорому сражению. Пока же Гедимин решил навестить находившееся поблизости святилище Перкуна. Ему не давал покоя пережитый во сне кошмар.

Шли недолго. Святилище располагалось в дубовой роще под горой. Ветви дубов уже украсила молодая листва, под ногами лежал первый весенний травяной ковер. Вскоре взорам спутников открылась обширная лесная поляна, огороженная заостренными кверху столбами с резными воротами. Толстые доски ворот потемнели от времени, поэтому кого именно обозначают изображенные на них резные фигуры уродливых страшилищ, Гедимин определить не смог. Толстые столбы, подпиравшие ворота, венчались двумя черепами – лосиным с большими ветвистыми рогами и медвежьим.

Посреди поляны высился огромный дуб-патриарх, выглядевший значительно мощнее и кряжистее окружавших его сородичей. Под дубом стояло каменное изваяние Перкуна с жертвенным камнем в руках. В глубокой нише жертвенника горел вечный священный огонь – «Швент угнис», или «Знич». Чуть поодаль, на краю поляны, возвышалось сложенное из древесных стволов жилище, напоминавшее формой большой шалаш.

Князю уже доводилось бывать здесь однажды – правда, очень давно, еще в юности. Хотя и тогда он, помнится, подивился царившей тут неестественной тишине. Казалось, сюда не долетают ни ветры, ни птичье чириканье…

Жрец Лиздейка в накинутой на плечи медвежье шкуре вырос словно из-под земли. Темно-красная туника из дорогой заморской ткани была застегнута белым витым шнуром с золотыми кольцами и кистями из бычьих хвостов на концах. На широком белом поясе висел внушительных размеров нож в дорогих сафьяновых ножнах, украшенных драгоценными каменьями. Из-под воинского шлема, представлявшего собой искусно выделанную медвежью голову с клыкастой верхней челюстью, на визитеров взирало суровое лицо вейделота[46].

– Ты пришел… – обыденно произнес жрец. И приложил руку к сердцу, приветствуя высокого гостя.

Князь изобразил в ответ легкий поклон. Между ними давно уже не было прежнего согласия.

…Никто не знал, какого Лиздейка роду-племени. Однажды, охотясь в холмистой местности Веркяй близ одного из святилищ Перкуна, князь Витень обнаружил спрятанную в зарослях корзину, а в ней – разбуженного звуками охотничьих рогов и оттого громко плачущего младенца. Корзина была подвешена к ветвям дерева довольно высоко (видимо, чтобы ребенка не съели дикие звери) и напоминала орлиное гнездо. Поэтому мальчика так и назвали – Лиздейка, что по-литовски означает «из гнезда». Тогдашний Верховный жрец Литвы посоветовал князю взять найденыша на воспитание. Витень послушался, и Лиздейке выпала честь расти при княжеском дворе.

Гедимин и Лиздейка дружили с детства. Повзрослев, вместе охотились, пировали, бурно ссорились и столь же пылко мирились. Но однажды поссорились всерьез. В какой-то момент умный и не по годам наблюдательный Гедимин догадался, что настоящим отцом Лиздейки является не мифический персонаж, как поговаривали в народе, и уж тем более не сам Перкун (многие считали и так), а… креве-кревейто, главный жрец. Разумеется, иметь внебрачные связи жрецам категорически возбранялось (а отшельники не вправе были даже обзаводиться семьями), однако в силу человеческой природы запреты эти оказывались порой бессильны и перед законами, и перед религией. Согрешил и креве-кревейто… Гедимину промолчать бы тогда о своей догадке, но в пылу ссоры он не сдержался и выдал Лиздейке несколько нелицеприятных фраз о его происхождении и родителях. Друг после этого замкнулся в себе, и отношения между ними разладились. А вскоре князь Витень сослал Гедимина в Аукштайтию…

Меж тем у юного Лиздейки обнаружились вскоре завидные провидческие способности, и он начал пользоваться при дворе непререкаемым авторитетом. А чуть позже и вовсе приступил, по воле и желанию Витеня, к исполнению обязанностей креве-кревейто. Когда же князь-покровитель умер, Лиздейка неожиданно для всех сложил с себя высокие полномочия и удалился в святилище Перкуна, где и стал служить в качестве вейделота. Другими словами, добровольно опустился в жреческой иерархии на три ступени ниже. Впрочем, народ до сих пор считал истинным креве-кревейто именно Лиздейку, что изрядно злило его преемника, а Гедимина, напротив, вынуждало признавать друга детства, пусть и в душе, выдающейся личностью.

– Прошу в мою обитель, – все так же бесстрастно продолжил вейделот, увлекая гостей за собой приглашающим жестом.

Жилище Лиздейки оказалось просторным и светлым. «Он всегда любил места, где много света», – вспомнилось невольно Гедимину. Мягкий солнечный свет изливался, подобно светлому весеннему меду, на хорошо утрамбованный глиняный пол сквозь прорезанные в крыше многочисленные оконца, забранные прозрачной слюдой. Впрочем, в обители и пахло медом. А еще – сеном и травами: под потолком во множестве висели пучки хмеля, целебных трав, связки сухих грибов, кореньев… На полках теснились горшки и банки разных форм и размеров с настоями и мазями (Лиздейка слыл еще и знатным врачевателем). Посреди бревенчатого шалаша на треноге, обложенной диким камнем, стоял большой казан. Дым из этого примитивного очага выходил в прорезанное в крыше отверстие, рядом с которым были подвешены куски мяса, предназначенные для копчения. Почти по всему периметру жилища стояли высокие горшки с зерном и небольшие бочонки: видимо, с пивом и квасом. Стены были увешаны шкурами, а на полу лежал коврик из рогоза. Выросший в княжеском замке и привыкший к определенному комфорту, Лиздейка и в обители соорудил себе настоящую кровать: на высокую деревянную раму натянул, плотно подогнав друг к другу, широкие ремни и прикрыл их сверху звериными шкурами. Смастерил также стол и две скамьи, на которые и уселись теперь Гедимин с Жигонтом.