Иван Кошкин - Илья Муромец. Страница 19

— Уж не мнится ли мне, не мара ли играет? А то не мара играет, то мой любезный старший брат Илья Иванович к нам пожаловал! А слезай-ка ты с коня, братец, дай-ка я тебя руками подержу!

— Девок держать будешь, Алешка, — захохотал Илья, соскакивая на землю.

Попович только было набежал обнять, как в миг оказался на воздусях, подброшенный могучими руками.

— Поставь, поставь на землю, косолапый, — просипел Алешка, вновь взлетая в небо. — Что я тебе, дите малое, так со мной игратися? О, здорово, Бурко, отъелся, гляжу, в Киеве.

— Ты и сам не исхудал, — флегматично ответил конь, провожая взглядом богатыря, в третий раз подброшенного в воздух могучими руками старшего брата.

Илья наконец поставил Алешу на ноги и отодвинул чуток, посмотреть попристальней:

— Слушай, Алешка, ты что, вообще старше не становишься? Тебе уж, почитай, за тридцать, а все безбородый?

— Ему пятьдесят будет — он бороду не отрастит, потому — борода девкам не нравится, — заметил Михайло.

— А что, плохо, что ли, что я девкам нравлюсь? — привычно завозмущался Попович.

— Так ты не только девкам, — невозмутимо продолжал с седла Михайло. — Давеча тот купец сарацинский ну ТАК на тебя засмотрелся.

— Тьфу на вас, — сплюнул Попович, глядя на заливающихся Муромца и Казарина.

— Если мне не изменяет память, — задумчиво посмотрел на ржущих богатырей Бурко, — над тобой так еще десять лет назад шутили. Так что во всем есть хорошее.

Богатыри вошли в ворота.

— Давай прямо к Добрыне, — сказал Алеша.

Илья огляделся. Крепость была самая обычная, таких много было поставлено за последние двадцать лет вдоль Днепра и на Рубеже. Вал со срубом внутри, чтобы не рассыпался, частокол поверху да дозорная вышка, на которой полагалось всегда хранить солому и смолу. Обычно в крепости стояло пять-шесть десятков воинов, редко до сотни, поэтому три десятка богатырей разместились почти вольготно, только конюшню пришлось малость переделать. Внутри кольца стен стояла малая часовенка, атаманская изба да длинная конюшня. Богатырям, похоже, в землянках ютиться было невместно, поэтому прямо посреди площади были раскинуты шатры. У бревенчатой коновязи дремали богатырские кони. Привязывать их, похоже, никто и не думал, уж больно бревнышки были смешные.

— Так у вас сейчас кто за старшего? — спросил Илья, проезжая навсегда открытые, уже вросшие в землю ворота.

— Добрыня, вестимо, — пожал плечами возле стремени Алеша. — Он же из нас троих средний. Да и кому кроме него-то?

Илья уже высмотрел поблекшего, когда-то голубого шелка Добрынин шатер и соскочил с коня.

— Леша, будь другом, расседлай Бурка, мне с Никитичем побыстрее поговорить бы.

— Да ладно, — осклабился богатырский конь. — Мне спину не жмет. А с Добрыней я и сам давно не виделся.

— Ну, как знаешь, — сказал Илья и откинул полог.

В шатре было неярко и прохладно. Илья постоял, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку, потом шагнул вперед. За ним в шатер осторожно, стараясь не наступить на что-нибудь ценное, вступил Бурко, последним вошел Алеша. Михайло, отроду не любивший начальничьих бесед, остался снаружи.

— Ну, здравствуй, Илья свет Иванович, — донесся откуда-то снизу мощный голос.

Добрыня, лежавший на куче подушек, медленно встал и шагнул навстречу брату. У Ильи сразу вылетели из головы все умные слова, что он готовил заранее. Добрыня хоть и считался средним, был постарше Ильи и не в пример умнее. Как-то с ним говорить, как звать на помощь Киеву? Никитич вышел на середину шатра, заложил руки за пояс и, склонив голову, исподлобья посмотрел на Илью. Илья в ответ сам принялся разглядывать брата. Змиеборец был в нижних белых портах и такой же рубахе, перепоясанный поперек тонкого стана алым с золотом кушаком. Седины в волосах у него, пожалуй что и прибавилось, да и морщин вокруг глаз стало больше. Но не это напугало Муромца. Тускло, пусто смотрели карие глаза среднего брата, не было в них ни ума прежнего, ни силы, ни благородства. На пальцах богатыря мутно поблескивали золотые перстни с дорогими камнями, на могучей шее лежала золотая же цепь. Не стягивала лоб черная лента, вышитая любимой Настасьей, вместо нее на серебряных волосах лежал золотой же обруч. Оба молчали, и Алеша, стоявший рядом с Бурком, вдруг почувствовал, как густится, собирается что-то в шатре, а так ему это не понравилось, что, сам того не сознавая, вдруг нащупал он за спиной рукоять заткнутого за пояс кинжала. Но Илья шагнул вперед, облапил Добрыню и поцеловал брата так, что шатер затрясся. И сразу посветлело в шатре, и рука упала с кинжала, и понял бесстрашный Бабий Насмешник, что спина у него вся мокрая и пальцы дрожат мелко. Илья отодвинул Никитича и снова посмотрел ему в глаза. Нет, показалось, прежний огонь пылал в глазах немолодого уж воина, прежняя улыбка была на устах.

— Ай же... Ай же брат ты мой! — просипел Илья, чувствуя, как давит горло, и, притянув снова к себе брата, уткнулся лбом в лоб Никитича.

— Ну, отпусти уж, что ты меня, как девку, лапаешь, — засмеялся Добрыня.

— Вот-вот! — с облегчением зашутил суетливо Алеша. — Тебя лапает, меня всего обслюнявил! Понабрался там, в погребе, привычек татьих, куда деваться!

Полог распахнулся широко, и кто-то протиснулся между Алешей и Бурко.

— И шо я таки вижу? Вижу ли я брата своего старшего Элияху сына Иоанна, шобы ему всегда было так хорошо, как мне сейчас?

Высокий, нескладный с виду богатырь, с волосами, заплетенными у висков в косицы, стоял руки в бока, скаля белые крупные зубы и уставив в Муромца длинный острый нос.

— Самсон... Чертяка старый, — Илья почувствовал, что рот сам собой растягивается в широченную ухмылку.

— Нет, царь Соломон, шобы у меня золотых было, сколько у него баб! — Самсон подскочил к Муромцу и обхватил его так, словно хотел оторвать неподъемного мужика от земли.

Самсон появился на Заставе семь лет назад. Лето было тихое, печенеги, получив весной на бродах по зубам от дружины и потом на закуску от Потока с Поповичем, откочевали куда-то далеко-далеко, и богатыри наслаждались непривычным покоем, начиная потихоньку беситься от безделья. Добрыня с Бурком разобрали наконец купленные зимой за бешеные гривны книги и теперь валялись на берегу на песочке, целыми днями вычитывая ромейские премудрости, Поток и Алеша уезжали на челнах в протоки удить рыбу, словно бредень было лень протащить, остальные тоже отдыхали кто как и чем во что. Илья все же старался поддерживать службу, потому каждое утро на все четыре стороны станицы расходились дрыхнуть на солнышке четверо часовых. На закатной, русской стороне в тот день спал на часах Михайло Казарин. В полдень он больше по привычке, чем из чувства опасности открыл глаза и прямо над собой узрел любопытные черные очи, длинный нос и недвусмысленные косицы. Михайло, не торопясь, поднялся на ноги, досадуя на себя, что проспал пришельца, откинулся назад и, прищурив и без того узкие глаза, лениво процедил: